Воспоминания Ксении Ершовой-Кривошеиной о Софье Владимировне Акимовой

ОБ УВЛЕЧЕНИИ ВЕЛИКИМ ВАГНЕРОМ

Текст составлен на основании личных воспоминаний Ксении Ершовой– Кривошеиной
( Париж)

Итак, бабушка моя Софья Владимировна Акимова (Ершова), будущая жена Ивана Васильевича Ершова и мать Игоря (моего отца) родилась в 1887году на Кавказе в городе Тифлисе. На своей левой руке безымянного пальца я ношу фамильное кольцос вензелем из трёх букв “С.В.А” (имя, отчество, фамилия бабушки), это то малое что сохранилось у меня от семьи. И ещё, я всю жизнь обращалась к своей бабушке только на “Вы”. Отношения наши были всегда тёплыми и увлекательными.

Это была дворянская и достаточно патриархальная семья, носящая, однако, чисто русскую фамилию Акимовых. Очевидно, как говорили наши деды и прадеды, Акимовы произошли от армянской фамилии Екимян, (в переводе “врач”). Её дед со стороны отца - Николай Захарьевич Акимов, а со стороны её матери - Антон Соломонович Корганов, хорошо говорили на грузинском языке и прекрасно владели русским. Семья Коргановых была богата, так как владела большими нефтяными месторождениями.

Вот что пишет бабушка в своих воспоминаниях:

“Мой отец, Владимир Николаевич Акимов, получил образование в Петербурге, в Николаевском кавалерийском училище, вышел в отставку в чине генерала. Мать- Мария Антоновна Корганова- окончила Институт Благородных Девиц в Тифлисе. Была набожным и церковным человеком. Помимо русского и армянского языков и отец и мать свободно говорили по-французски, немецки и понимали грузинский. Не приходиться удивляться тому, что в Тифлисе, бывшей столице Кавказского края, резиденции царского наместника, графа Воронцова-Дашкова, интеллигенция говорила преимущественно на русском, грузинском и французском языках. Не смотря на это, моя мать сочла нужным взять нам (трём сёстрам) учителя армянского языка.

Отзвуки далеко ушедших лет детства и ранней юности, прежде всего, возвращают меня к матери. Часто ребёнком трёх-четырёх лет, сидя не её коленях у пианино я слушала и чуть подпевала детские песенки из сборника “Гусельки”. Особенно “Осенняя песенка” разливалась в моей душе нежной скорбью, глаза заволакивало, и по щекам текли тихие и тёплые слёзы. Спасибо маме за них. Она уже тогда поняла силу воздействия песни на мою детскую душу. В нашей семье музыкальностью обладали отец, его сестра Жозефина и брат Михаил. Однако никто из них не стал в этой области профессионалом. Отец особенно в кругу семьи, был необычайно застенчивым и неразговорчивым человеком. Наблюдая как бы со стороны за ростом и развитием детей, он всецело доверил наше воспитание и образование матери, своё явное и ничем не прикрытое волнение за нас отец проявлял только, когда мы заболевали.

На моей памяти отец пятнадцать лет кряду нёс доверенную ему почётную должность директора “Оперного Казенного Театра” в Тифлисе. Он был увлечён своей работой, а по роду своей военной службы и занимаемой им должности в театре, он часто отлучался из дома.

Годы нашего детства в моей памяти ассоциируются с особенным по строгости воспитанием. У нас был прописанный режим воспитания, дома и в учёбе, за которым следила наша мать. В отличие от сестёр я росла настоящей “букой”. Застенчивость и нелюдимость, очевидно унаследованные от отца, проявлялись в неприветливости к новым для меня людям. Лишь куклы были тогда для меня родными. Этот мир детских фантазий протянулся до одиннадцати лет, когда летом, в усадьбе моего деда Николая, меня подвели к детской кроватку, стоявшей возле постели моей матери, и показали мне “живую куклу”. Это была только что появившаяся на свет моя сестра Ирина. Обомлев от удивления, я стремглав кинулась в детскую комнату за одной из любимых мною кукол и положила её рядом со спящей крошкой! На этом мир кукол для меня кончился”.

Забегая вперёд, хочу сказать, что в 1916 году семья моей бабушки разделилась.

Трое сестёр: Нина (старшая), Софья (средняя) и младшая Ирина, вместе с их матерью Марией Антоновной выехали в путешествие по Европе. Их отец Владимир Николаевич Акимов остался в Тифлисе. Роковые события 1917 года потрясшие Россию, разделили семью навсегда. К этому времени бабушка уже состояла в браке с Иваном Ершовым и родила сына (моего отца). Её мать и две сестры решили остаться в Швейцарии, а Софья вернулась к Ивану Ершову в Петроград. “ Скоро всё закончиться, мы опять увидимся, я так хочу обнять маленького Игоря. Твои сёстры хорошо учатся, и мы скоро вернёмся домой...” - так писала моя прабабушка. Им суждено будет увидеться только в 1922-24 году, когда Софье с сыном будет разрешено посетить с гостевым визитом Женеву. Это была последняя встреча с матерью и сёстрами, и по тем временам казалось, что навсегда.

В 1964 году в Ленинграде моя бабушка (Софья Владимировна) впервые после сорокалетнего перерыва увидела свою младшую сестру Ирину. Она приехала с приятельницей как турист на три дня. В моей памяти отпечаталась маленькая, прямо держащаяся, как бы “засушенная”, с голубыми волосами швейцарка. Ничего ни русского, ни армянского в ней не осталось, она была, эталоном швейцарского благополучия и на меня пахнуло “гербарием” веков. Мы встретили её в нашей квартире, с анфиладой комнат, на ул. Гороховой. Бывшая квартира Ершова в 1959году превратилась постепенно в огромную комуналку. Из каждой комнаты сразу высунулись любопытные носы, дабы посмотреть на “голубую старушку” из Швейцарии было всем на удивление. Почему - то я запомнила, что бабушка решила принять сестру достойно и шикарно. Как только открылась входная дверь, мне было приказано поставить на проигрыватель пластинку в исполнении деда, так что тётя Ирина вступила под звуки Вагнера и голос Ершова. Бабушка занимала в “своей квартире” 3 комнаты, а на большой кухне стояло семь деревянных столиков с аккуратными замками на каждом из них, три газовых плиты и кастрюли, на некоторых тоже красовались медные замочки. Голубая старушка шла по коридору под звуки Вагнера и по-русски, с довольно сильным акцентом выговаривала бабушке: “ Слушай, Софи, как ты можешь жить в этой стране! Воды горячей в гостинице нет, я не могу принять ванну. Краны не отвинчиваются, уборная забита газетной бумагой, а туалетной бумаги нет на месте. Еда жирная, салатов не подают...” и так далее. Потом тётя Ирина перешла на французский, продолжая жаловаться с прежним азартом, на “сервис” гостиницы “Октябрьская”. Любопытные носы соседей стали быстро скрываться, заслышав чужую речь. Я была поражена, что сёстры не кинулись друг к другу в объятия, не заплакали, в общем, всё то, что мы обычно наблюдаем в кино или по телевидению в передаче “ Ищу тебя”. После стольких десятилетий! Бабушка моя была смущена, отец почти возмущён, мама стала суетиться за приготовлением чая. Переписка между сёстрами, с перерывами во времени, по совершенно определённым обстоятельствам тех лет и режима власти, худо- бедно, но была. Но встреча, совершенно не предвиденная со стороны бабушки, состоялась.

А я впервые увидела своих заграничных родственников. Во мне это, как ни странно не пробудило любопытства. Казалось, что я у них тоже вызывала скорее чувство страха (а вдруг начну просить о подарках, джинсах, пластинках). Но я почему-то не просила, моя двоюродная бабушка мне не понравилась, и никакого желания посетить Швейцарию в то время у меня не возникло. Как я уже писала, в то время я, моё поколение и страна переживала интереснейшее время и меня совершенно не интересовали мои заграничные родственники.

Но хочу вернуться к описаниям моей бабушки, вот, что она пишет о своей юности.

“По сохранившимся у меня печатным программам “ Музыкальных утр” (с 1896 по 1899гг), организованных моей первой преподавательницей по фортепьяно Жозефиной Антоновной Фирсовой, на которых значиться и моя фамилия, я заключаю, что нотной грамоте меня начали обучать с семи лет. Более того, первые выступления на публике состоялись в этом же возрасте. Но как ни странно никаких ассоциаций или особенных воспоминаний у меня в памяти не сохранилось. Помню только, что выучивание наизусть заданных пьес, всегда мне давалось с трудом, а читка с листа, (с первого раза!) была свободной, будто она родилась вместе со мной. Это осталось на всю жизнь. Я могла взять ноты не знакомого и даже трудного произведения и без всякой репетиции сразу его играть. В домашней обстановке, с моей тётей Жозефиной и с троюродной сестрой я узнала классические симфонии западных великих композиторов. В четырёхручном исполнении мы проигрывали целые вечера, на которых присутствовали не только наши близкие и родственники, но и приглашённая публика. Это были как бы первые камерные выступления, и в те годы лучшего и более увлекательного досуга я не знала.

В 1899 году, в возрасте 12 лет, я впервые услышала оперный спектакль. Это был “Евгений Онегин” Чайковского. До сих пор я помню бурный успех баритона Л.Г.Яковлева, певшего в тот вечер роль Евгения Онегина. Помниться он бисировал шесть раз к ряду арию Онегина “ Увы, сомнения нет...” Яковлев в те годы пользовался блестящим успехом. Тогда же в моей детской голове запечатлелся образ Татьяны, в исполнении умной и задушевной певицы Пасхаловой. Этот спектакль был первым толчком и страстью к сцене и перевоплощению. На первом же детском маскараде я была в костюме Татьяны из первого акта. Причём этот костюм я придумала сама.Теперь в свободное от учебных занятий время я стала предаваться мечте о театре. Подстерегая время ухода родителей из дома, получив с согласия матери несколько длинных юбок из её гардероба. Я становилась хозяйкой самой большой комнаты нашего дома, обращая её своей фантазией в театр. От моей природной застенчивости не оставалось и следа, я ощущала огромную радость разливаться полным детским голосом, не стесняя себя в движениях и жестах.

Моя тётушка Лиза Акимова, в то время, наблюдая за моей страстью к пению и театру, горячо поддержала меня. Вскоре я получила от неё мой первый “взрослый” подарок – клавираусцуг “Евгения Онегина”. Не прошло и недели как, я под собственный аккомпанемент пропевала всё “письмо Татьяны”!

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, моя мама повела меня послушать в оперу замечательную певицу Надежду Амвросиевну Папаян. Она тогда была в расцвете своей славы, и её исполнение в партии Виолетты осталось неизгладимым в моей памяти. Мои родители дружили с Надеждой Амвросиевной, приглашали в гости и однажды мне довелось самой сесть за рояль и аккомпанировать ей. Для меня подростка это было особенно волнующее событие, и я старалась изо всех сил. Исполняемый ею тогда романс ценности музыкальной не представлял. Искренность же передачи певицы была незабываемой. Глядя в ноты нового для меня произведения, я слушала как зачарованная, пение Надежды Амвросиевны. Легкость, непринуждённость и словесная выразительность - поразили меня. Я подумала тогда “ поёт так, как будто говорит”. И сразу же я задала себе вопрос как добиться такой свободы и правды в вокальной речи.

Ведь неестественность “пропеваемого слова”, монолога или диалога, неправдоподобна уже в самой её сути и по форме. На протяжении всей своей музыкальной жизни я вспоминала эту счастливую встречу. Она открыла для меня настоящее понимание вокального исполнения.

Позже, в 1905 году, в Петербурге, я вместе с моей мамой пришла поздравить Надежду Амвросиевну в гостиницу “ Астория”, с подписанием ею договора с парижской “ Grande Opéra”. Несколькими днями позже она выехала к своим родителям в Астрахань, где её постигла трагическая участь: её убили ворвавшиеся в дом грабители. Эта смерть была большим потрясением для всех многочисленных обожателей её таланта.

К шестнадцати годам я сдружилась со своими двоюродными братьями, гимназистами Михаилом и Евгением Цовьяновыми. Михаил – виолончелист, впоследствии профессионал-музыкант, Евгений – любитель игры на скрипке. Семьи наши хорошо друг друга знали и не препятствовали нашим музыкальным встречам по субботам и воскресеньям. Сочетание разных по тембру музыкальных инструментов, особенно было увлекательно для всех нас. Это был домашний, вполне профессиональный камерный ансамбль. В это же время я впервые испытала чувство сердечного увлечения, чувство которое называют первой любовью, к Михаилу (Мишелю, как мы его все звали). Наши чувства были взаимны и связаны даже клятвой, а увлечение музыкой, которое поднимало нас на романтические и волнующие высоты, придавало им особенный небесный восторг. К сожалению, наши родители, догадываясь о серьёзности наших мыслей, и постарались не допустить соединению наших сердец под венцом. Объяснив нам, что мы состоим в близком (двоюродном) родстве.

В 1904 году, после окончания гимназии, я была принята в музыкальное училище, по классу фортепьяно. Но, проучившись полтора года, я совершенно не ощутила в себе призвания к сольному исполнительству. Тогда же в Тифлисе мне довелось услышать в роли Каварадосси одного из выдающихся певцов своего времени Николая Николаевича Фигнера. Во втором акте оперы своей игрой и голосом он довёл мои нервы до крайнего предела. Всё нарастающие стоны Каварадосси вывели меня из равновесия настолько, что я, не дождавшись конца акта, словно без памяти выскочила из театра прямо на улицу.

Несмотря на то, что мы свободно пользовались директорской ложей, моя мать считала необходимым, чтобы я посещала и драматический театр. Она всегда мне говорила, что именно в драме можно почерпнуть настоящую правду и мастерство для будущей профессии оперной певицы: - “Культура оперных артистов- певцов, ещё сильно отстаёт от драматических актёров, мастерство же последних немало зависит от их интеллектуального непрерывного обогащения”,- говорила она. На всю жизнь я усвоила этот урок и когда впервые на сцене я увидела и услышала Ивана Ершова, мне были понятны корни и пути построения его сценической драматургии образа.

Русско-японская война и вслед за тем вспыхнувшая в Петербурге первая русская революция нарушили привычную мирную жизнь на Кавказе. Это время совпало с окончанием мною гимназии и с необходимостью продолжить музыкальное образование. Несмотря на моё настойчивое желание учиться пению, мама смогла убедить меня в необходимости сперва овладеть игрой на рояле: “ Только при этом условии ты будешь чувствовать себя свободной от палочки дирижёра, от концертмейстера и от суфлёра!”- говорила она”.

-“ Летом 1906 года, мне было тогда девятнадцать лет,) родители решили впервые выехать вместе с нами к моей старшей сестре Нине в Варшаву. Мама с облегчением уезжала из Тифлиса, где её всегда томили внешние формальности связанные со служебно-светским положением моего отца. Мама была крайне набожным человеком и в нас детях она воспитывала молитвенность и церковность. Моя старшая сестра, в будущем, перейдя в Протестантство, в Швейцарии, стала одним из известнейших деятелей и проповедников. К ней приезжали за советом со всех концов Европы. ( Нина Владимировна скончалась в возрасте 99лет)

Мы прожили в Варшаве несколько месяцев, когда мама получила письмо от своей подруги из Лейпцига, в котором она описывала музыкальную жизнь этого города. Видимо это послужило нам веским доводом для решения переехать и обосноваться на какое то время, в этом городе. Мама считала, что я смогу продолжить своё музыкальное образование. Отец, проводив нас в Лейпциг, вернулся обратно в Тифлис к месту своей службы.

Лейпциг, большой старинный город, несколько суровый по внешнему виду, в особенности по сравнению со светлым, в той же Саксонии, Дрезденом, издавна славился как колыбель великих музыкантов. Здесь жил И.Бах, Ф.Мендельсон, Р.Шуман и Р.Вагнер. Могла ли я тогда подозревать, какую коренную роль в моей жизни сыграет этот композитор. Я впервые услышала музыку Вагнера весной 1906 года в Тифлисе. То была увертюра к опере “Лоэнгрин” под управлением Льва Штейнберга. Музыка эта произвела на меня изумление полным не сходством со всем, что я до этого слышала в ранней юности. И вот, прошло полгода, как обстоятельства привели меня в город, где родился Вагнер.

В репертуаре Лейпцигского театра были почти все произведения Вагнера. Первым услышанным мною сочинением оказался “ Тристан и Изольда”. С трудом я достала стоячее место на галёрке, как сейчас помню, что это было в левом углу, почти у колосников сцены. Артистов, декорации и сценического действия я видеть оттуда не могла. Оставалось одно: закрыть глаза и слушать оркестр и певцов. Я простояла пять часов в полной духоте, выдержав три длиннейших акта, и ощутила полное опьянение от изумительных по красоте нескончаемых потоков гармонии и тончайших модуляций.

С тех пор я “заболела” Вагнером!

За три года жизни и учёбы в Лейпциге я познакомилась со всеми его операми, а в 1907 году, летом, услышала впервые “ Парсифаля” на Вагнеровских празднествах в Байрейте. Быть принятой в старейшую консерваторию имени Мендельсона по специальности фортепьяно оказалось для меня совсем не сложным делом, я успешно прошла все экзамены. Моя подготовка дала мне возможность выбрать класс маэстро, у которого я хочу учиться. Обучавшиеся здесь русские студентки увлекли меня к своему “папочке”, как они называли тогда профессора Карла Вендлинга. Приветливый, добродушный баварец признал руки мои весьма пианистичными и зачислил в свой класс. Моё признание ему, что я недостаточно быстро запоминаю на память музыкальные произведения, не испугало его. Оказалось, что в Лейпцигской консерватории и даже в Концертном зале Гавандхауза в то время допускались публичные исполнения по нотам. Мне пришлось убедиться в этом на выступлении знаменитого пианиста Рауля Пюньо. Карл Вендлинг был либералом, особенно он был уступчив в работе над пианистической техникой. Он часто играл нам в классе любимого им Шопена. К этому времени он уже ушёл с концертной эстрады, но на всю жизнь я запомнила его бархатные туше и прекрасный вкус, в нём отсутствовала какая либо сладость и пошлая патока. С его стороны я получила большую поддержку в моём увлечении музыкой Вагнера. Более того, я призналась ему, в моей мечте стать певицей, а не профессиональной пианисткой.

Моё обучение фортепьяно шло настолько успешно, что я получила предложение войти в студенческий оркестр, а на публичных выступлениях и учебных концертах в большом зале Лейпцигской Консерватории мне посчастливилось солировать и сыграть с оркестром “Концерт Рубинштейна” и “Концерт Шумана”. На выпускном экзамене, который состоялся 5марта 1909 года, я играла вторую и третью части “Второго Концерта”, Сергея Рахманинова. После концерта я была представлена Артуру Никишу, моему смущению и трепету не было предела. Хорошо, что я не знала до экзамена о его присутствии в зале. Он с абсолютной естественностью похвалил моё исполнение и пригласил посетить его концерты, своему секретарю, он дал распоряжение, что я могу совершенно бесплатно ходить на все его абонементные вечера.

Речь шла о знаменитых концертах оркестра Гевандхауза, за дирижёрским пультом которого стоял Артур Никиш. С начала октября и по конец марта (ежегодно) шли эти знаменитые абонементные концерты при участии выдающихся мастеров –солистов, достигших зенита мировой славы. Генеральные репетиции были открытыми, для студентов консерватории и могу сказать, что это было настоящим “музыкальным университетом” для нас. Благодаря подарку Артура Никиша, я смогла почти каждый вечер присутствовать на его концертах. Я услышала исполнение великих пианистов того времени: Эмиля Зауэра, Артура Шнабеля; скрипачей - Пабло Сарасате, Яна Кубелика, Фрица Крейслера; контрабасиста - Сергея Кусевицкого, который в последствии стал дирижёром.

Уже после выпускного экзамена, я получила много заманчивых предложений в перспективе продолжить свою пианистическую карьеру, но судьба чётко вела меня по другому пути. Да видно и сама я внутренне сопротивлялась, а по получению мною диплома об окончании консерватории с золотой медалью, мама моя, наконец, поддержала моё решение начать учиться пению. В это же время я услышала и увидела на сцене знаменитую Лилли Леман. Именно она, сыграла самую решительную роль в моём дальнейшем образовании, и даже забегая вперёд в моей последующей педагогической деятельности.

Придя в очередной раз на концерт в Гевандхауз, я впервые увидела Лилли Леман. Она исполняла совершенно два контрастных произведения: арию Царицы Ночи из “Волшебной флейты” Моцарта и Смерть Изольды из “Тристана и Изольды” Вагнера.

Несмотря на свои шестьдесят лет, певица поразила меня молодостью и свежестью голоса. Вся внешность Лилли Леман, величавость осанки, исполнительское мастерство, живость движений ещё более изумляли при её совершенно уже седых волосах. Мне страстно захотелось попробовать учиться вокалу именно у неё. Пребывая в 1909 году на курорте в Мариенбаде, я случайно увидела в списке отдыхающих имя Лилли Леман.

Не понимая, что делаю, я решила обратиться к ней с письмом о возможном прослушивании меня. Через несколько дней я получила ответ с назначенным часом и, что моё прослушивание состоится, в комнате, которую она занимала в курортной гостинице.

Сердце моё билось от волнения, но, к сожалению, напрасно. На кануне прослушивания она тяжело заболела, и я узнала об этом через нашу общую знакомую, которая передала мне от неё письмо и книгу с самыми горячими извинениями. Уже позже я узнала, что Лилли Леман много гастролировала, по своему возрасту даже слишком много, у неё началась своего рода депрессия и своих учеников ей пришлось передать ассистенту. Так что ученицей Лилли Леман я не стала, но книга, которую я получила от неё в подарок, сыграла немаловажную роль в моей дальнейшей судьбе. Это был большой труд самой Лилли Леман под названием “ Моё искусство пения”, изданный в Берлине и в котором раскрывалось аналитическое мышление и методика личного опыта певицы - мастера своего дела. Её книга стала своего рода путеводной звездой на всю мою профессиональную последующую певческую карьеру. А когда у меня появились ученики, то я распространила этот метод и на них. В сороковые годы, после войны, я за это жестоко поплатилась, меня выгнали из Консерватории и лишили Профессорского звания. Причина – “увлечение буржуазно-беспочвенным идеализмом системы Лилли Леман”. Да, это было не столь смешно, как грустно!”

Летом 1908 года, ещё в Германии, за год до возвращения в Россию” я познакомилась с моим будущим первым супругом, Александром Сергеевичем Андреевским. По профессии он был юрист, но его настоящей страстью была музыка и опера. Он был сыном поэта и литературного критика, а по профессии криминалиста Сергея Аркадьевича Андреевского, который прославился защитой по делу Веры Засулич. Не раз мне приходилось в последствии встречаться в доме моего мужа и с их другом А.Ф.Кони.

Весь свой досуг Александр Сергеевич отдавал музыке. Отсутствие специального образования не мешало ему прекрасно разбираться в стилях, а свободное владение немецким языком позволило ему остро и глубоко проникнуть в поэтику драм Вагнера. Как ни странно, но именно от А.С. я впервые услышала о “ русском вагнерианце” Иване Ершове. По глубокому убеждению Андреевского, он не имел себе равных в исполнительском мастерстве, даже в Германии.

Наступила осень 1909 года, и пришло время возвращения в Петербург, где после трёхлетней разлуки, должна была состояться наша встреча с отцом. Если моя мама и мой будущий супруг А.С.Андриевский всячески поддерживали моё решение начать серьёзно обучаться вокалу, то совершенно неожиданно вмешался мой отец. Он впервые был резко против! Главным доводом было то, что он не желал видеть меня в “роли” оперной певицы. Для меня это было совершенно неожиданно, так как по натуре он был человек мягкого и ровного характера.

Как ни странно, но своё согласие на мою певческую карьеру, я получила от него только после того, как А.С. попросил официально моей руки. В 1910 году я вышла замуж и поступила в класс знаменитой Марии Александровны Славиной.

Через несколько месяцев отец услышал результаты моих трудов и уже не только не возражал, а через какой- нибудь год сам охотно аккомпанировал мне на фортепьяно при моих домашних выступлениях.

Мария Александровна Славина поражала своей внешней не заурядностью. Очень высокого роста, широкий мужской склад фигуры, огромные лучезарно- голубые глаза, лёгкая поступь и крепкое пожатие руки. Мне ещё посчастливилось увидеть эту знаменитую артистку на сцене Мариинского театра. Ведь её сценическое мастерство было озарено светом интеллекта и большим музыкальным вкусом.

Моя упорная работа в классе, труд Лилли Леман, к которому я постоянно обращалась, помогли мне понять всю сложность вокального искусства.

В период 1909-10 годов я увидела за дирижёрским пультом Мариинского театра Эдуарда Францевича Направника. В то время ему было уже за семьдесят, но его пылкости и темпераменту мог бы позавидовать молодой человек, а на сцене в исполнении Леонида Собинова я впервые услышала “ русского Лоэнгрина”. После этих встреч и знакомства с Вагнером в Петербурге, я окончательно, со всем юным пылом души, примкнула к “русским вагнерианцам”.

После двух летнего обучения вокалу в Петербурге, бабушка едет со своим первым мужем в Германию. Два года 1911-12 она проводит в настоящем изучении Вагнера и его репертуара. Близкое знакомство с музыкальным критиком В.П.Коломийцевым и дирижёром Кусевицким привело к тому, что её приглашают принять участие в сезоне концертов посвящённых 100-летию Вагнера, в Петербурге. Она не нашла в себе сил отказаться от столь лестного предложения, хотя “волновалась и умирала от страха”. И вот 6 февраля 1913 года её фамилия появляется на афише рядом со знаменитым исполнителем Вагнера – Иваном Ершовым. Дебют был настолько блестящим, что Софье Акимовой-Андреевской предлагают подписать контракт и быть зачисленной в труппу Мариинского театра уже с октября месяца 1913 года. С этого момента начинается её карьера оперной певицы и партнёрши по сцене Ивана Ершова, во всём многообразии вагнеровских персонажей ( Зиглинда “ Валькирия”, Гутруна “ Гибель богов”, Елизавета из “Тангейзера” и Эльза из “Лоэнгрина”)

Поздней осенью 1914 года она расстаётся со своим первым мужем и переезжает на новую квартиру. В ту пору все её чувства и мысли были обращены только к одному человеку. 7 ноября 1916 года у Софьи Акимовой и Ивана Ершова рождается сын, которому они дали имя Игорь.

“ В апреле 1918 года в Петрограде появилась афиша, в которой сообщалось, что Марииский театр возобновляет оперу “Валькирия” и что в заглавной партии дебютирует С.В. Акимова-Ершова. После первых спектаклей я с волнением и радостью прочла рецензии на “мою” Зиглинду.

Вот что писал об этом Виктор Коломийцев: “ Снова после четырёхлетнего изгнания на Мариинской сцене появилась божественная “Валькирия”. Спектакль был дан, как гласила афиша, “для первого выхода Софии Акимовой” - вновь возвращающейся, таким образом, вместе с “Валькирией” в Мариинский театр, где она дебютировала пять лет назад в той же роли. Теперь её Зиглинда выросла и восхитительно расцвела- стала художественно зрелой и законченной, каждая фраза партии не только до дна продумана и прочувствована талантливой артисткой, но и мастерски соразмерена с каждым движением и жестом, с каждым штрихом оркестра. Словом и с музыкально- сценическим целым. В результате –живой, трогательный, прекрасный образ, благородная простота которого запечатлевается в памяти...

Замечательный Зигмунд Ершова производит сильное впечатление. Исполнение Ершова по-прежнему один большой экстаз страдания и любви, один пламенный порыв обречённого героя.( “ Новый день” 1918 год, 28 апреля. Реставрация “Валькирии”)

А вот что писалось в рецензии журнала “Вечерние огни”: “Возобновление “Валькирии” Вагнера носило характер музыкальной сенсации – Мариинский театр был переполнен!

Четырёхлетний вагнеровский голод сказался в поной мере, вызвав необыкновенный подъём, царивший в зале в течение вечера и передававшийся из публики оркестру и сцене.. Помимо специального интереса, чисто музыкально-художественного, спектакль должен был заинтересовать первым дебютом( после перерыва) г-жи Акимовой- Ершовой, возвращающейся снова на сцену Мариинского театра. Выступление её в партии Зиглинды являлось для неё как бы экзаменом, и этот экзамен даровитая певица сдала отлично. За последнее время она много выступала как камерная певица на эстраде и показала свой прекрасный диапазон и возможности. Но всем понятно, что её призвание это оперная сцена, с масштабом и размахом особенно в Вагнеровском репертуаре. Наряду с госпожей Больской, г-жа Акимова- лучшая Зиглинда на сцене Мариинского театра...” ( 1918год, 29 апреля. Мариинский театр)

Что я могла сказать в связи с этим - я просто была СЧАСТЛИВА!

Не прошли даром годы работы над репертуаром, посещения Германии, встреча и работа с Ершовым, сама я стала глубже, зрелее. Первое моё исполнение Зиглинды в 1913 году, заложило основу для дальнейшего изучения этого великого композитора.

Новая сцена Мариинского театра предоставила мне возможность спеть и сыграть Донну Анну в “Каменном госте”, Марину в “Борисе Годунове” Деву Февронию в “ Сказании о невидимом граде Китеже”, Тамару в “Демоне” и принцессу Елизавету в “Тангейзере.Хочу добавить, что период сезона 1918-19 года приходится начальный этап моей педагогической деятельности.

В конце 1919 года в Мариинском театре произошла смена музыкально-художественного руководства. Всеми уважаемый и любимый дирижёр Альберт Коутс покинул Россию и переехал на родину своих предков в Англию. Главным дирижёром был назначен Эмиль Альбертович Купер. У него был огромный опыт работы в Большом театре Зимина и в “Русских сезонах” С.Дягилева (1909-1911) Он был не только одарённым художником, но обладал и недюжинными административными способностями. Ему была доверена организация Петроградской Академической Филармонии, при которой по его же инициативе был открыт Малый зал, где стали проводиться сезоны камерной музыки. Именно сюда я была приглашена в качестве исполнительницы целого ряда фрагментов из музыкальных драм Вагнера, а также ариями классической и романтической музыки.

10 ноября 1920 года под управлением польского дирижёра Г.Г.Фительберга я впервые исполнила сцену смерти Изольды, в Малом зале Филармонии. Зал был набит до отказа, билеты были проданы за много дней, вобщем это было событием в музыкальной жизни города того времени, а для меня это было ещё и настоящим, высочайшим счастьем приобщения к бессмертному апофеозу любви героини Вагнера. В дальнейших концертах этого цикла которые проходили в 1922 и 1924 годах под управлением Э. Купера и при участии Ивана Ершова (им были исполнены “ Ковка меча” и “Рассказ” Зигфрида) я заканчивала первое отделение концерта сценой смерти Изольды, а второе отделение – заключительным монологом Брунгильды из “Гибели Богов”. В четвёртый и последний раз я пела в “Тристане и Изольде” 12 ноября 1938 года в Большом зале Филармонии под управлением венского дирижёра Фрица Штидри, Тристана исполнял Иван Ершов, он был уже не молод, но как он пел!

В 1927 году после основательного перерыва, на гастроли в Ленинград приехал Альберт Коутс. Его посещение было связано с возобновлением на сцене Мариинского театра оперы Римского -Корсакова “Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии”. Эта постановка была особенно радостна для Ивана Ершова и меня. Трудно передать словами, с каким волнением я вернулась к образу Февронии. Скажу откровенно, что мне нужно было всё время быть то, что называется “начеку”, ведь моим партнёром был Ершов, в роли Гришки Кутерьмы. Когда-то он потряс Большой оперный театр в Москве своим исполнением этой роли, прошло много лет с тех пор и в его 60 лет было большой смелостью вернуться к этому образу. Как всегда Ершов выкладывался до конца, было много репетиций, а с его жёстким и бескомпромиссным характером требования ко всему коллективу занятому в спектакле поднимались на три планки выше, чем обычно. Самая сильная сцена, в которой Ершов был не подражаем, была сценой “плена в лесу” и в “молитве Февронии и Гришки”, которая завершалась его сумасшествием. Гримы для образа Гришки, над которыми работал Ершов, составлялись из большого количества собственных рисунков. По оставшимся фотографиям этой оперы, мы видим насколько это был интересный и оригинальный образ, во всех отношениях.

Сын композитора Андрей Николаевич Римский- Корсаков, музыковед и доктор философии, был несказанно рад возобновлению этого спектакля, он высоко оценил усилия и работу всего коллектива театра. Почти сразу же им была написана рецензия в выпуске “Красной газеты” за 26 апреля 1927 года, в которой он разбирает всю постановку и даёт самую высокую оценку спектаклю. Прошло несколько дней после премьеры и нас с Ершовым посетили члены семьи великого композитора. Надежда Николаевна Штейнберг дочь композитора и его сын Андрей Николаевич Римский-Корсаков. Вечер проведённый с ними стал основанием для большой дружбы, нам было что вспомнить и о чём помечтать. “ Наш отец был бы очень доволен спектаклем, особенно Гришкой и Вашей Февронией”,- сказала нам Надежда Николаевна.

В 1927 году мы перебрались из Ленинграда в Царское село (Пушкин). По идеи Луначарского, в этом прелестном пригороде образовалась “группа” деятелей искусства, им были отведены дома, с большими участками. Особняк, в который мы переехали, был бывшим маленьким дворцом Вырубовой, совсем рядом с Лицеем. Нашим соседом через забор был писатель Алексей Николаевич Толстой. Его дети Никита и Митя дружили с нашим сыном Игорем. Помню, что в этом заборе была проделана большая дыра и они постоянно лазили через неё. Сколько раз мы её не заделывали, этот лаз возникал на другом месте. Мы настолько полюбили Пушкин, что постарались перевезти с Гороховой всю мебель и любимый рояль, а Ершов устроил себе просторную живописную мастерскую. Расстояние на поезде от Ленинграда было не большим, к нам постоянно приезжали ученики, друзья. По красивейшим паркам можно было гулять и разговаривать часами, что мы и делали.

В первую осень жизни в Царском селе нас неожиданно посетил талантливейший музыкант и композитор Михаил Фабианович Гнесин. Он был уже профессором Московской консерватории, мы много переписывались с ним, но знакомство личное состоялось только сейчас. Гнесин был человеком большого обаяния, замечательный рассказчик и человек увлечённый своим преподаванием. Он предложил мне и Ершову участвовать в его творческом вечере, который намечался на конец декабря в Малом зале Ленинградской Консерватории. Более того, он попросил меня исполнить на этом вечере пятнадцать песен из разного периода его творчества. Иван Васильевич Ершов охотно согласился спеть песню “Гаэтана” и “Балаган” на слова А. Блока. Единственное, о чём я попросила Михаила Фабиановича, чтобы он до начала концерта не слушал моих репетиций, а после его творческого вечера дал бы самую строгую оценку моего исполнения. После концерта, который прошёл 4 декабря, ко мне за кулисы пришёл сам Гнесин и вместо критики, выразил просьбу и желание повторить всю нашу программу в Москве.

Наша творческая жизнь с Ершовым была насыщена огромной и интереснейшей работой в театре. Помимо этого была и Оперная студия при Консерватории, которой Ершов отдавал много сил.

И вот 14 июня 1929 года Иван Васильевич Ершов показал в театре своего Отелло. Это стал последний день сценической жизни Ершова. Таков был приговор консилиума врачей, собравшихся на следующий день после спектакля, в Царском селе, у постели тяжело заболевшего певца. Сила постоянного горения духа, темперамент, желание отдаваться театру, ученикам до конца, привели врачей к серьёзным выводам - покой и много месяцев только покой. К счастью прошёл год и Иван Васильевич почувствовал прилив сил и придерживаясь весьма строго режима жизни, ещё на протяжении 14 последующих лет со всем присущим ему горением, продолжал передавать молодому поколению студентов свой сценический опыт”.

Софья Владимировна Акимова-Ершова прожила долгую и интересную жизнь. Из-за увлечения Лилли Леман и её методикой, бабушка пострадала довольно основательно. Её уволили в начале двадцатых годов с должности профессора Консерватории и лишили возможности преподавать своим ученикам по методике Л. Леман. Начиная с 1929 года она получила предложение вернуться на занимаемую должность профессора сольного пения в Ленинградскую Консерваторию. До самого конца своих дней в 1972 году она была окружена учениками и любящими её сподвижниками, а так же единомышленниками. Наверное, она была для многих пришельцем из “того” мира, почти никому из оперных певцов советской плеяды неизвестных. Её всегда с уважением и восхищением величали не иначе чем – “Профессор”. Дом “ершовский” сузился до размеров коммунальной квартиры, но стены в нём, как бы расширялись и гостеприимно раскрывались двери для новых учеников. Уже больной, но всегда по утрам встававшей к 12 часам, она тщательно приводила себя в порядок, красиво укладывала свои густые, седые волосы в причёску, подмазывала губы яркой помадой, душилась, надевала шёлковую фиолетовую кофту с широкими рукавами, и садилась к роялю. Почти на смертном одре она перечитывала свои дневниковые записи, разговаривала с учениками и была в курсе последних мировых событий. Бабушка, с которой я всю жизнь была на “Вы” подарила мне (сама того не ведая) самый большой праздник души на всю жизнь - приобщения к культуре, музыке, языкам, служению искусству и скромности обозначения своего места в этом мире.