Рихард Вагнер

В Метрополитен роскошная драма Вагнера представлена в постановке Дитера Дорна (1999 г.). Художник Юрген Розе делит объем сцены на контрастные треугольники. Контраст проходит по линии горизонта: сверху белые с символической подсветкой (каждому персонажу или событию соответствует свой цвет), снизу – серо-черные. Так на «горизонтной» границе воплощено философское противостояние Дня и Ночи в «Тристане». Треугольные формы могут символизировать как собственно любовный треугольник (коих в опере предостаточно!), так и экзистенциальную взаимозависимость «день-ночь-смерть», «смерть-любовь-долг», «день-ночь-любовь» и т.п. – обфантазируешься при желании… Сценическая пустота, как я уже отмечал, снотворно действует на зрителя, особенно в связи с Вагнером. В дорновском «Тристане» пустоты даже что-то через край… При том, что на сцене таки присутствуют необходимый театральный реквизит (а во втором акте из крайних кулис вылезают даже два кустика с листиками), ощущение пустоты в придавленном полотняными треугольниками пространстве сцены измождает. Это ощущение усугубляется «мизансценой» пустотой: режиссер не проявляет себя никак. Проще говоря, постановочная пустота и здесь взяла верх: вступить в диалог с Вагнером авторы нью-йоркской постановки не решились. Я не знаю, как в такой пустоте живется артистам, - зрителям ну крайне неуютно.
Кстати, об артистах. Вообще-то народ собирался на Дебору Войкт и Бена Хэппнера. Хэппнер «заболел». Когда гендиректор Мет Петер Гельб вышел и объявил о «внезапной» болезни Хэппнера, который «в настоящий момент находится в своем доме в Канаде», зал понимающе захихикал: нельзя внезапно заболеть «в обед», а вечером уже находиться в своем доме в Канаде… Заболел – лежи лечись. Вместо Хэппнера партию Тристана исполнял Гари Леман – солист Оперы Лос-Анджелеса, дебютировавший в этот вечер не только на сцене Мет, но и в партии Тристана (дикое изумление публики после объявления этого полуэкстремального факта). Леман звучал сносно. Местами очень сносно, хотя не весь диапазон партии давался певцу одинаково ровно. Видно было все мускульное напряжение, слышны все колебания и «соскальзывания» голоса, ну и невротическое потрясение после того, как в середине бесконечного дуэта второго акта Леман остался на сцене один, дало себя знать… К третьему акту бедный Гари был настолько измучен своими «дебютами», что зал не скрывал жалостливой симпатии к спасителю Метовской репутации.
Дебора Войкт – «женщина весомых достоинств» (С). Масштабность её фигуры нисколько не уступает масштабности её пронзительного сопрано. В записи мадам Войкт звучит намного ровнее и стройнее… Но в этот вечер на сцене Мет творилось что-то неладное. Одна из лучших вагнеровских певиц выдавала такие дикие визги и вопли, что делалось не по себе. У Деборы довольно резкий голос с дребезжащим «отливом», которому «позавидовала» бы тезка Поласки… В дуэте Тристана и Изольды во втором акте есть пара кошмарных мест с резким перепадом диапазона: голос неожиданно с нижних нот улетает «наверх». Это «полосное» ощущение нередко заставляет вздрагивать даже при прослушивании «причесанных» записей. Чего уж говорить о впечатлении от этого пронзительного «взлёта», услышанного вживую! На одной из этих нот у Деборы случается экстремальный визг, и она уходит со сцены… Леман остаётся один и продолжает петь. Оркестр продолжает играть. Медленно сдвигается занавес. Оркестр играет, Леман за закрытым занавесом поёт, в зале гробовая тишина. Через полминуты оркестр смолкает, на авансцену выходит ведущий спектакль и объявляет: «В связи с внезапной болезнью Деборы Войкт партию Изольды закончит Дженис Беард.» http://www.janicebaird.com/ Спасибо, что пришли… Новая Изольда оказалась фигурой постройнее и голосом поакадемичнее. Спектакль довела на высоком эмоциональном подъеме, а «либестод» вылепила с непередаваемым изяществом и глубиной. В общем, удачная замена получилась.
Роскошный бас Матти Сальминена производит на меня неизменно глубокое впечатление: голос играет, переливаясь невыразимой пестротой драматических оттенков – от испуга до отчаяния. Его Марк добр, нежен и мудр. Его боль – это боль отца. Не друга. Его прощение – это прощение родного человека. Прекрасный образ!
Замечательно провела свою роль Мишель ДеЮнг: её Брангена обладала драматически убедительной пластикой и прекрасным, крепким голосом.
Немецкий баритон Эйке Вильм Шульте обладает голосом не в пример более мощным и многогранным, чем исполнитель партии Тристана (ну, уж насколько можно сравнивать баритон с драматическим тенором…). Но внешность певца… Тристану он своему примерно по пояс, и на словах «на… руках я снёс тебя, без труда снёс, я ведь широк в плечах!» зал тихо подхихикивает… Иногда лучше не знать никакого языка, чтобы в драматических местах не создавалось комического эффекта от несоответствия внешности исполнителей тому, что о них «намечтал» себе автор…

Теперь о главном. О главном герое вечера - Джеймсе Ливайне. Зал начинает бесноваться, как только его седая шевелюра показывается в оркестровой яме. Уважением маэстро пользуется безграничным, кредитом зрительского доверия – немыслимым, интерпретационными возможностями обладает – бескрайними. Что же звучало у Ливайна сегодня? Меня поразила крайняя надэмоциональность звучания. От этой академической сухости все паузы и длинноты казались еще более бесконечными… Ни в одном фрагменте, где у Баренбойма звучит взрыв и «сносит крышу», у Ливайна нет и намека на «нервную волнительность»… Всё абсолютно ровно. Абсолютно. Если бы я не слышал «Тристана» в исполнении Баренбойма, потом Тилемана, потом Шолти, у меня бы осталось впечатление, что ничего зануднее Вагнер не создал. Может быть, для Ливайна «отстоять» за пультом такой спектакль – уже подвиг?.. А как же искусство?..

В целом впечатление от спектакля – как от грандиозного недоразумения, оправдывающего репутацию Вагнера как самого тяжелого для певцов, самого нудного для слушателей, самого невозможного для постановщиков музыканта в мире.
В общем, не плохой итог.