Закат в Венеции. Последние месяцы жизни Рихарда Вагнера.

ГРАНД КАНАЛ

Сентябрь 1882 года. Рихард Вагнер только что представил миру своё грандиозное творение – торжественную сценическую мистерию «Парсифаль». Силы, отданные двум месяцам премьерных постановок, опустошили его эмоционально и физически, на фоне невыносимого переутомления усилились сердечные приступы. Организм требовал смены осеннего баварского климата на более мягкий, душа мечтала созерцать безвременную красоту, а сердцу захотелось спокойствия и умиротворения. Вагнеры любили проводить осень и зиму в Италии, поэтому никто не удивился, когда однажды утром Рихард сообщил своей жене Козиме новость: он арендовал целое крыло в Палаццо Вендрамин Калерджи на Гранд Канале, и они всей семьёй срочно переезжают из Байройта в Венецию.

Впервые приехав сюда двадцать четыре года назад, Вагнер моментально влюбился в этот город, обладающий чудесными целебными свойствами. Тогда ему требовалось излечиться от несчастной, безответной любви по имени Матильда Везендонк. Страдающее сердце почувствовало первое облегчение, совершенно неожиданно услышав звуки увертюры к «Тангейзеру» в исполнении небольшого оркестра, зазывающего посетителей в кафе «Лавена» на площади Святого Марка. Вагнер не был бы самим собой, если бы тотчас не написал владельцам заведения: позволь они себе ещё хоть раз прикоснуться к его шедевру, пусть пригласят его, объяснить музыкантам, что такое темп. И венецианцы не только позвали Вагнера, но и устроили концерт военного оркестра, исполнившего все увертюры Маэстро. Волшебное исцеление началось!

Любовное томление, мрачное настроение, упадок сил, меланхолия постепенно улетучивались под воздействием вековой красоты, венецианских веселья и безмятежности. Наблюдая из окна за чернильной синевой Гранд Канала, месяцем, яркими звёздами, Рихард Вагнер каждую ночь смотрел на плывущие гондолы с иллюминацией, певцами, музыкантами; слышал, как переговариваются и поют гондольеры, как местные народные песни сливаются с шумом волн и ветра. Музыка здесь стала частью природы, и казалось, что сам Гранд Канал, а вовсе не Вагнер, создавал мелодию непревзойденного гимна любви «Тристан и Изольда», успокаивая растерзанную любовными муками душу.

Это было давно, а сейчас Маэстро – умудренный жизнью и признанный миром гений, счастливый муж и отец. Шестидесятидевятилетнему композитору требуется иное лекарство: от нервозности, усталости, сердечных болей, возраста. Взяв под руку любимую жену Козиму, он медленно бродит по покрытым вековой пылью улочкам, мостикам и набережным каналов. Каждый день гондола привозит их на площадь Святого Марка для неспешного повторения ритуала, когда-то дававшегося Рихарду с лёгкостью: прогулка по площади, обед, променад в городском саду, десерт в кафе «Лавена».

Его вечерний путь домой проходит средь красивейших венецианских особняков, среди которых Палаццо Джустиниани, и Вагнер не может отделаться от воспоминаний о том, как раньше он ежедневно возвращался сюда на гондоле по уже тёмному и тихому Гранд Каналу. Тогда на ночном фасаде свет горел лишь в одном окне, то была небольшая настольная лампа в снятых им апартаментах – немой свидетель создания «Тристана и Изольды». Сейчас же, освещенные окна Палаццо напоминают Вагнеру о безумной страсти и о бешеной энергии, находясь в плену которых в далёком 1858 году он полностью отдавался сочинению своего шедевра. Один лишь взгляд из гондолы на этот свет, и вот уже его душа переполняется грустью и сожалением; эти чувства овладевают ею всецело, без остатка, подобно ночи любви, покрывшей Изольду и Тристана.

Разве это тоска по давно ушедшей, оставшейся в далёком прошлом привязанности? Ведь, не живи сейчас Вагнер в Венеции, он вспоминал бы Матильду Везендонк, свою Изольду, не чаще, чем всех прочих дам сердца. А их после Матильды было много: Мария, Серафима, еще одна Матильда, Фредерика, Юдит, – ему было сложно припомнить имена всех муз, сыгравших свою мимолётную роль в поиске композитором творческого вдохновения. Ах, да, Кэрри Прингл, исполнительница партии одной из волшебных дев-цветов в «Парсифале», просящая сейчас Вагнера о встрече в городе лагун. Молодые, прекрасные, изящные, привлекательные, соблазнительные – они были созданы для наслаждения, подобно юным девам из волшебного сада Клингзора. Но ни одна из них не годилась на роль неразлучной спутницы Маэстро, способной с благоговением и достоинством возвести его под руку на вершину мирового музыкального Олимпа.

Когда-то Рихард думал, что такая судьба уготовлена его первой жене Минне, с которой за тридцать лет совместной жизни он пережил великое множество трудностей: нужду, нищету, голод, преследование кредиторами, долговую яму, высылку из Германии, насмешки и отторжение в разных оперных театрах мира. Но бедная Минна, похоже, ни разу за всю жизнь не открыла ни одной партитуры своего мужа, если только увесистое печатное издание не служило орудием нападения во время очередного затеянного ею скандала. Очаровательная Минна, подобно богине Фрике, жене верховного бога Вотана из «Кольца Нибелунга», своими ревностью, меркантильностью и вздорным характером превратила их семейную жизнь в невыносимое и, в конце концов, невозможное сосуществование. Покойся с миром, Минна, – подумал Вагнер, – ты не была хорошей женой, но всё же я искренне благодарен тебе за поддержку во время жизненных невзгод. Если бы не ты, быть мне сейчас, в лучшем случае, придворным капельмейстером Саксонии!

Гондола уже давно миновала Палаццо Джустиниани, фонари на мосту Риальто осветили лицо Козимы, не сводящей взгляда со своего, о чём-то замечтавшегося, мужа, и Рихард задумчиво улыбнулся ей: она так же молода, стройна и хороша собой, как и двадцать пять лет назад, когда он впервые обратил на неё внимание. Где же это было? Швейцария. Поместье Везендонков. В гостиной беседовали три женщины: Минна, с которой он всё никак не мог расстаться окончательно; Матильда, пока еще не ранившая Рихарда своим жестоким, беспощадным отказом от его неземной любви; и юная остроносая, длинноволосая фрау, жена его друга фон Бюлова, дочь его друга Листа. Козима! В тот день Вагнер и подумать не мог, что именно она станет его валькирией Брунгильдой, верной спутницей, каждый день записывающей в блокнот все их разговоры, страстной любовницей, о которой он мечтал всю жизнь, и матерью трех его детей!

Лишь спустя несколько лет, совершенно случайно вновь встретив эту фрау по пути в Вену, испытав на себе её вопросительно-робкий взгляд, Рихард осознал, что без этого взгляда он больше не сможет ни жить, ни писать музыку. И вот этот любимый взгляд, отгоняющий взявшуюся из ниоткуда грусть, снова обращен на него. Как хочется опять почувствовать себя молодым, как хочется вновь творить! Вагнер еще раз улыбнулся не перестающей смотреть на него жене, показывая кивком головы, что гондола уже подплыла к Палаццо Вендрамин Калерджи, их венецианской обители.

ПАЛАЦЦО ВЕНДРАМИН

На контрасте с тихим и спокойным вечерним Гранд Каналом, апартаменты Вагнеров содрогались от шторма: приехавший погостить Ференц Лист, отец Козимы и тесть Рихарда, несмотря на возраст, не мог обходиться без постоянно сопровождавшей его шумной толпы поклонников, которую считал своим долгом почти каждый вечер приводить в Палаццо. Вагнер и сам любил находиться в центре внимания, но в тот вечер он чувствовал усталость, и со свойственной ему раздражительностью намекнул «папаше Листу», как он его называл в кругу семьи, что гостям пора и честь знать.

Стоило суете схлынуть, Рихард развалился в удобном кресле: отступившая еще несколько дней назад боль в сердце вернулась с новой силой, и ему требовалось отдохнуть. Обведя глазами свои венецианские апартаменты, он с удовлетворением отметил, что обставил их именно так, как всегда мечтал. Шёлк, атлас, парча, кружева, арабские ковры – полная палитра тёплых цветов вперемешку с золотом радует глаз, а запах ароматизированных атласных роз клонит в сон.

В полудрёме, время от времени поглядывая на собравшихся в гостиной членов семьи, Маэстро вновь предался своим мыслям. В последнее время он так часто сердился на Листа из-за мелочей, мог не разговаривать с ним несколько дней, и так редко признавался ему в искренней радости от общения с добрым, верным другом и соратником, от того, что долгая размолвка с ним, наконец-то, канула в лету. Когда Лист не принял его брак с Козимой и отстранился от них, Вагнер был абсолютно уверен, что любящий его тесть поступил так исключительно в угоду своей даме сердца Каролине Витгинштейн, никогда не скрывавшей необъяснимого пренебрежения к Рихарду.

Откуда же этой даме было знать, что двух композиторов связывали не только семейные и дружеские узы, их объединяла целая жизнь, посвящённая зарождению музыки будущего. «Папаша Лист» прошёл долгий путь от пренебрежения заискивающим перед ним молодым немецким дарованием до искреннего поклонения и самоотверженной пропаганды его таланта. Феноменальный человек, – подумал Вагнер о Листе: когда от меня все отвернулись, когда изгнали из моей Родины за юношескую шалость – участие в восстании в Дрездене, прокляли и оставили без средств к существованию, этот великий венгр поверил в меня и протянул руку помощи. Только его силами был поставлен «Лоэнгрин», это его связи, поддержка и средства помогли всем следующим операм увидеть свет. Рихард любил пафосные речи, но он ни на йоту не льстил своему тестю, когда в присутствии всех рукоплещущих успеху «Кольца Нибелунга» в Байройте указал на него жестом и заявил: всего этого не было бы, если бы не этот великий человек!

Зять и тесть были почти одногодками, но взирали на резвящихся в уютной зале Палаццо Вендрамин уже подросших детей разными глазами: балующий их знаменитый гуляка-дед и обожающий, любящий, заботливый степенный отец. В детях течёт кровь двух великих композиторов, а Рихард, несомненно, относил себя к таковым; если бы только можно было знать, передадутся ли им по наследству любовь к музыке и талант, и чей именно?

Изольда, старшая, уже настоящая барышня, на которую засматриваются кавалеры, и не за горами тот день, когда отец поведёт её под венец. Кто знает, может это произойдёт в соборе Санта-Мария Глориоза деи Фрари, так полюбившемся ему с Козимой. А через какое-то время, глядишь, придётся возвращаться в церковь Фрари снова, ведь младшая сладкоежка Ева тоже подрастает. Маленький Зигфрид демонстрирует первые успехи на музыкальном поприще, о чём Рихард с гордостью написал баварскому королю Людвигу II. Недаром он назвал Зигфрида в честь своего творения и любимого героя из «Кольца Нибелунга». Еще лет десять, и сын вполне может принять бразды правления фестивалем в Байройте.

Совсем недавно Рихард пребывал в растерянности, сможет ли он обеспечить своим чадам достойное будущее, ведь двери байройтского фестивального дома оказались надолго закрытыми для публики: денег для постановок не хватало, и, соответственно, мало что предвещало рост благосостояния семьи, несмотря на успехи вагнеровских опер по всему миру. Ему, прожившему в долгах практически всю свою жизнь, было к этому не привыкать, но чувство ответственности за судьбы детей подстегнуло композитора к созданию нового шедевра. Наконец, «Парсифаль» увидел свет и увенчался грандиозным успехом, благодаря которому семейный кошелёк изрядно потолстел (1). Теперь счастливый отец мог не переживать за материальное благополучие отпрысков.

Стоило ему подумать о своём последнем творении, и, какое совпадение, в гостиную вошёл их старый добрый русский друг Павел Жуковский, художник, создавший эскизы декораций и костюмов для «Парсифаля». Верный друг, человек с широким кругозором и невероятно интересный собеседник, замечательный компаньон в их с Козимой путешествиях по Италии, байройтский сосед, для которого во владениях Вагнера была проделана специальная дверь в садовой стене, и протоптана особая дорожка к вилле композитора «Ванфрид». Рихард искренне симпатизировал ему и испытывал чувство вины за то, что во время подготовки «Парсифаля», погрузившись в мир собственных устремлений и переживаний, он даже не заметил, какую боль причинил ранимому художнику своими вспыльчивостью, грубостью, резкой критикой, невниманием и безразличием. А ведь Жуковский работал над оформлением «Парсифаля» в течение нескольких лет совершенно безвозмездно, всего лишь из-за своего желания служить гению Вагнера!

Рано или поздно за свои ошибки приходится платить, и по завершении премьерных преставлений Вагнер обнаружил, что Жуковского рядом нет. Будучи больше не в силах выносить вздорный характер Вагнера, художник продал всё своё имущество и покинул Байройт. Если бы не усилия Козимы и Листа, Рихард никогда больше не увидел бы своего друга. Но вот он здесь, в Венеции, проводит с Вагнерами все дни и вечера напролёт. Кивнув другу головой, Рихард задумался, не поскупился ли он на эмоции при их долгожданной встрече в городе лагун после нескольких месяцев разлуки. Нет, он сказал Павлу самое большее, на что был способен: друг, мы с Вами прошли огонь и воду, теперь нас может разлучить только смерть!

Козима, дети, Лист, Жуковский – все разговаривали шёпотом, чтобы не разбудить задремавшего Вагнера. Собравшаяся в Палаццо Вендрамин семья одним своим присутствием врачевала Рихарду больное сердце, и в тот вечер ему абсолютно не хотелось покидать их, но ведь вызванный на следующее утро врач непременно поинтересуется, соблюдает ли Маэстро предписанный ему режим. И поскольку он так и не смог отказаться от выработанной с молодости привычки каждый день вставать с первыми лучами солнца и приниматься за работу, – даже не стоит звать камердинера открыть всегда плотно занавешенные шторы; Вагнер знает, коль проснулся, значит, рассвет уже брезжит, – врачи заставляют его отходить ко сну рано. Отогнав прочь воспоминания о тяжёлых временах создания «Парсифаля», поцеловав жену и детей, пожав руки тестю и другу, Вагнер удалился в спальную.

Стоило векам налиться тяжестью, он оказался в длинной гондоле, медленно движущейся в лучах заката по иссиня-черному, слегка колышущемуся Гранд Каналу. Нежная улыбка сидящей напротив Козимы безмолвно просит его прислушаться к звукам, издаваемым плещущейся из-под весла гондольера водой. Разливающаяся по глади Канала мелодия до боли знакома, но Вагнер никак не может вспомнить, где и когда он слышал её. Козима, не размыкая губ, одним лишь пронзительным взглядом подсказывает: о, ночь любви, спустись над нами! Изольда! – вскрикнул Рихард во сне. Козима отвела смущенный взгляд, и они вдвоём услышали, как песнь Канала внезапно сменилась: сегодня слёзы покаянья, священная роса кропит луга, леса; природа стала храмом! – в воздухе безвременного города растворялась прекрасная мелодия Страстной Пятницы из «Парсифаля».

SCHMACHTEND (2)

Каждое утро отдых в Венеции отодвигался на второй план, так как Рихард Вагнер просто не мог себе позволить оставить непродуманными и незафиксированными на бумаге переживания о судьбе «Парсифаля», занимавшие все его мысли. Написанные на рассвете, под крик кружащих над утренним Гранд Каналом чаек, письма и эссе о популяризации этого грандиозного труда служили как будто извинениями за то, что давным-давно именно в Венеции он отложил работу над «Парсифалем» ради создания своего «Тристана».

Теперь же, после пяти лет упорного труда над либретто и музыкой, поиска по всему миру денег на постановку посредством специально созданных для этих целей вагнеровских обществ, попыток получить помощь от баварского короля, долгой работы над сценографией и декорациями, и, наконец, небывалого успеха «Парсифаля», Вагнер чувствовал огромное удовлетворение от законченного творения.

Оно было совсем не похоже на все его прочие оперы-драмы: если раньше он рассказывал миру художественными средствами о самом себе, о нелегком пути человека искусства к умам и сердцам людей, о своём видении проблем мироустройства, то «Парсифаль» стал повествованием о вечном, о смысле жизни, о божественной любви. Как великий художник, Вагнер прошёл в собственном творчестве предначертанный им самим юноше Парсифалю долгий путь «через страдания к знанию, от знания к состраданию, через сострадание к любви».

Создатель возвышенной мистерии, чистого сюжета о христианской вере считал, что имеет полное моральное право определять дальнейшую жизнь своего шедевра. Более пятидесяти лет он писал и ставил оперы, и за эти годы вкусы широкой публики кардинально не поменялись: она требовала развлечения и увеселений, а мировые театры ей потакали. Поэтому ни один из этих театров не достоин «Парсифаля», ставшего для самого Вагнера созданием священнейшим.

Вагнер вспомнил, как он, обожающий внимание, славу и признание, настолько смутился бурными овациями публики после впервые представленного первого акта своей торжественной сценической мистерии, что вынужден был появиться на сцене и заявить зрителям о неуместности долгих, громких аплодисментов происходившему на сцене священнодействию (3). Нет, такое произведение никак не может исполняться на оперных сценах, приглашающих публику для фривольностей и забав; единственная уместная для него сцена – удалённый от всего мира собственный театр Вагнера в Байройте.

Вот только моральное право существенно уступало юридическим правам на исполнение «Парсифаля», принадлежавшим баварскому королю Людвигу II, боготворившему Вагнера и заплатившему ему за написание оперы авансом, задолго до её завершения. Людвиг желал представить «Парсифаль» миру в королевском театре в Мюнхене. Наученный всей своей жизнью противостоять финансовым и юридическим формальностям, в Венеции композитор вступает в переписку с королём, прося его дать своему театру эксклюзивные права на «Парсифаля»: отговаривает, убеждает, доказывает, упрашивает, умоляет, льстит, даже обещает дать несколько представлений в своём театре для одного Людвига, без прочей публики (4).

Конечно же, Вагнер писал королю полуправду: очень любящий деньги Маэстро не мог не думать и о финансовых последствиях этого вопроса. Не отговори он Людвига от постановки «Парсифаля» в иных театрах, семейный кошелёк Вагнеров мог бы существенно пострадать, что не вписывалось в планы уже начавшего задумывать следующий Байройтский фестиваль композитора, которому одна только мысль о будущих доходах согревала душу не меньше, чем лучи ласкового венецианского солнца.

Роль коммерсанта и руководителя театра была для Вагнера новой, интересной, многообещающей и даже захватывающей, однако она лишь отчасти помогала бороться с сопровождающими его, особенно в моменты прогулок на гондоле по древним каналам среди старинных зданий, грустью, тоской, а подчас и унынием. Ведь он, прежде всего, творец, а его творческие замыслы иссякли, и возраст, увы, неумолимо даёт о себе знать. Невозможно смириться с тем, что «Парсифаль», похоже, станет его последним творением, прощальным посланием миру, как он называл своё грандиозное произведение в письмах королю. Несмотря на огромное желание творить и предрасполагающую к этому своеобразную, почти театральную атмосферу Венеции, у Вагнера не было ни одной идеи для нового либретто.

Вагнер неоднократно успокаивал себя: своими операми он уже достаточно сказал миру всё, что хотел, удовлетворил запросы самой взыскательной публики и прочно занял место на вселенском музыкальном Олимпе. Однако все эти достижения меркли перед желанием Рихарда не переставать радовать, удивлять, поражать своим талантом единственную для него женщину на свете – Козиму.

Ради него хрупкая, но со стальным характером, супруга пренебрегла честью бывшего мужа фон Бюлова, от которого она буквально сбежала к Вагнеру, гневом отца – Листа, принявшего католический сан и порицавшего поступок оставившей мужа дочери, неодобрительным общественным мнением и, как следствие, прохладным отношением короля Людвига. Страстная любовь к Вагнеру, служение его таланту – единственное, что действительно имело значение для этой женщины.

Целеустремлённая, энергичная Козима оградила Рихарда от всех забот: занималась обустройством быта, воспитанием детей, организацией отдыха и даже фактически была личным секретарём своего мужа и редактором его воспоминаний. Она сделала всё возможное, чтобы ничто не отвлекало Рихарда от его предназначения: являть миру данный Богом талант. Вагнер ценил подаренное ему Создателем уже в почтенном возрасте счастье, – он мечтал о такой жене более полувека, – и всеми силами старался не погасить пламя их безумной любви.

Год назад во время отдыха в Палермо, почти одновременно с окончанием партитуры «Парсифаля», Вагнер осознал, что за всё время их семейной жизни он не раз устраивал в честь Козимы концерты, но не сделал ей ни одного музыкального посвящения. Такую ситуацию нужно было срочно исправлять, и Рихард написал для неё миниатюру (5). Небольшая элегия с указанием на характер исполнения Schmachtend (в томлении), точно таким же, какое он дал для вступления к «Тристану и Изольде». Без названия, с простым посвящением на нотном листе «Козиме Вагнер». Но время для этого подарка, для зрелой музыки, еще не пришло. Козима была почти на четверть века младше Рихарда и заслуживала иной музыки: молодой, полной сил, энергии, надежд и устремлений. Вот если бы композитор мог снова стать молодым!

И небеса как будто услышали Вагнера. В один из тёплых венецианских дней он вспомнил о случайно обнаруженных, давно считавшихся утерянными, нотах симфонии до-мажор, которую он сочинил полвека назад. В томительном ожидании музы Рихард и без того задумывался о написании симфонии, делился с Козимой и Листом своим желанием полностью изменить принятые в то время принципы построения симфоний. И вдруг, какое счастье: он обработает найденную пропажу и подарит Козиме в декабре в день её сорокапятилетия мелодию своей юности!

ТЕАТР ЛА ФЕНИЧЕ

Козима знала об этой находке. Во время работы над воспоминаниями Рихард с энтузиазмом рассказывал ей, как впервые исполнил своё творение молодости в далёком 1832 году в Лейпциге. Внимательные слушатели узнавали в его симфонии до-мажор и Бетховена, и Моцарта, и Вебера, но молодого композитора это нисколько не смущало. Он вовсе не считал себя плагиатором, наоборот, с уважением признавал каждого из троих своими учителями, оказавшими влияние на его развитие как музыканта. Уже в зрелом возрасте он в шутку говорил о том, что этот труд его юности можно смело вставлять между второй и третьей симфониями Бетховена, и что если в нём и есть хоть что-то от Рихарда Вагнера, так это отсутствие лицемерия, честность перед самим собой и последовательность!

Симфония пропала после того, как в 1836 году Вагнер подарил её Феликсу Мендельсону. Композитор полагал, что Мендельсон сознательно упрятал её от мира, чтобы помешать карьере юного дарования. У Вагнера с Мендельсоном были свои счёты, он вообще не любил композиторов еврейской национальности, которые оказались более востребованы и коммерчески более успешны, нежели гордый и самовлюбленный Маэстро. Современники превратили в анекдот его высказывание после исполнения «Итальянской симфонии» Мендельсона в Байройте: это великий композитор, но его симфонией я дирижировал в перчатках, чтобы не прикасаться руками к партитуре.

Хотя самому Вагнеру казалось, что он достаточно за свою жизнь воздал почестей Мендельсону. Не он ли называл его великим пейзажистом с несравненно богатой палитрой? Не он ли прилюдно характеризовал Мендельсона как искусного, добросовестного и талантливого композитора, которому как никому удалось перенести в музыку внешнюю красоту вещей? И, наконец, не он ли выбрал лейтмотивом Святого Грааля в «Парсифале», пронизывающем всю торжественную сценическую мистерию, хорал из Саксонской литургии, который Мендельсон за пятьдесят лет до этого использовал в своей Пятой («Реформационной») симфонии?

Их с Мендельсоном заочный спор (6) заключался в том, что Рихард Вагнер считал себя, в отличие от своего «соперника», способным запечатлеть не только внешнюю сторону чувства, но и само чувство, растрогать слушателей своими операми-драмами до глубины души. Наконец, Рихард искренне полагал, что Мендельсон не только намеренно не исполнял подаренную ему вагнеровскую симфонию до-мажор, но и уничтожил партитуру, чтобы насолить конкуренту.

Так или иначе, пять лет назад были обнаружены сундуки, брошенные Вагнером при побеге из Германии после участия в дрезденском восстании 1848 года. В них оказались ноты, написанные им для студенческой репетиции своей симфонии до-мажор в пражской консерватории. С юношеским задором композитор принялся восстанавливать и дорабатывать труд своей молодости, чтобы разучить его для Козимы с оркестром венецианского театра Ла Фениче. Помогать ему и ассистировать при исполнении взялся композитор Энгельберт Хумпердинк.

Подготовка велась в строжайшем секрете от жены. И если доработку партитуры ещё можно было скрыть, ведь Рихард занимался ей по утрам в своём кабинете, то длившиеся несколько недель репетиции утаить было сложнее. Вагнер любил похвастаться своей задумкой «по большому секрету» перед всеми, даже написал об этом королю Людвигу, так что, казалось, вся Венеция, за исключением Козимы, знала о предстоящей премьере.

Когда же супруга начала задавать вопросы, где целыми днями пропадают её муж и посвящённые в тайну и наблюдающие за репетициями дети, Вагнеру пришлось выдумать историю о том, что в местном театре заболел дирижёр, и он, из желания проявить великодушие и своё покровительство, решил помочь венецианской труппе с репетициями.

Наконец, настало 24 декабря 1882 года – День рождения Козимы, время открытия тайны. Вечером вся семья вместе с Павлом Жуковским и гувернантками детей в театральных нарядах отправились из Палаццо Вендрамин на гондолах по уже освещенному появившейся луной Гранд Каналу в театр Ла Фениче на приём в честь Козимы. В фойе их ждали оркестр, руководство театра, местная аристократия – знакомые Вагнеров и представители прессы.

После фуршета, на котором поднимались тосты за здоровье Козимы, Рихард взял дирижёрскую палочку и встал за пульт. Сорок минут лёгкой, воздушной, волшебной музыки стали поистине триумфальными! Этому триумфу – Бетховена, Моцарта, Вебера и, наконец, самого Рихарда Вагнера – рукоплескали все гости, музыканты, Хумпердинк и даже Лист; сам Вагнер сказал, что его симфония звучит гораздо лучше, чем пятьдесят лет назад; завтра об этом закрытом для публики событии непременно напишут венецианские газеты. Этот триумф предназначался только одному человеку из всех находившихся в тот вечер в театре Ла Фениче – единственной женщине в мире, которая могла по праву сказать, что сердце Вагнера всецело принадлежит ей.

Козима радовалась, улыбалась, аплодировала и смущалась, ибо за дирижерским пультом сейчас стоял не её почти семидесятилетний почтенный супруг, а девятнадцатилетний талантливый юноша, полный сил, энергии и творческих замыслов. Она всегда сожалела, что не встретила своего мужа раньше, не знала его молодым, но в тот вечер узнала, благодаря волшебным звукам музыки раннего Рихарда. Счастлив был и Вагнер, в те минуты он был влюблён как юноша, его мечта вновь почувствовать себя молодым наконец-то сбылась!

Козима призналась мужу, что была тронута до глубины души, ведь пятьдесят лет назад Рихард исполнял эту симфонию для своей матери, а теперь – для неё. Тот, кто написал эту музыку, был бесстрашным человеком, – резюмировала она. После этих слов Вагнер подошёл к Листу и на ухо, но так чтобы услышали все собравшиеся, спросил: ты любишь свою дочь? В ответ на изумлённо-вопросительный взгляд тестя он продолжил: тогда садись за рояль и играй! Лист исполнял музыку из «Севильского цирюльника» Россини, а Вагнеры практически до полуночи вкушали витающие в воздухе театра Ла Фениче молодость, радость, веселье, счастье и наслаждение.

В конце вечера Рихард подарил театру свою дирижёрскую палочку, акцентировав внимание на том, что это его последнее выступление за пультом. На вопрос оркестрантов почему, Маэстро, словно забыв про вернувшееся к нему ощущение второй молодости, с пафосом ответил: потому что скоро я умру.

Мысли о смерти посещали Вагнера, как правило, в самый неподходящий момент, а в Венеции таких моментов было слишком уж много. Возраст ли это, или состояние здоровья, которое, кстати, медленно шло на поправку, либо особое ощущение умиротворения, испытываемое в этом удивительном, так полюбившемся ему городе?

Ещё в молодости, пребывая в творческом экстазе, он восхищался смертью, обращаясь из Венеции к Матильде Везендонк в дуэте Тристана и Изольды «Ночь любви»: умрем, чтоб вечно жить! Эта короткая фраза перечеркнула всё, усвоенное Вагнером из учения Шопенгауэра, ибо смерть для него престала казаться способом умиротворения страстей и желаний, а стала символом новой жизни и любви.

А однажды, совсем недавно, Вагнер посоветовал Жуковскому написать портрет пожилого гондольера, каждый день привозившего художника к ним в Палаццо Вендрамин. Картина «Последний гондольер», где на фоне мраморного надгробия старуха прильнула плечом к своему уже немолодому сыну-гондольеру, глубоко тронула Вагнера, он принял смерть как естественное завершение жизни и был готов к ней. Прогуливаясь позже с Козимой на гондоле средь обветшавших от времени зданий, композитор промолвил: «я хочу умереть здесь».

Но когда Лист долго наблюдал из окон Палаццо Вендрамин за похоронной процессией на гондолах, потом уединился на целый день, а вечером исполнил для всей семьи, наблюдавшей из окон гостиной за закатом над Гранд Каналом, своё только что законченное небольшое фортепианное произведение «Траурная гондола», Вагнер пришёл в состояние ужаса. Оставшись поздно наедине с Козимой, Рихард произнёс: эта пьеса совершенно бессмысленна. Он стал бояться смерти.

И вот сейчас, на концерте в честь Дня рождения Козимы, на вечере любви, успеха и своей второй молодости, патетически празднословя о своей скорой кончине, он хотел посмеяться над собственными страхами. Козима не преминула уколоть супруга: мол, на улице сильный дождь, но экипаж из театра мы заказывать не будем, доберёмся до Палаццо на гондолах с траурным убранством. Нет, нет, – Рихард мгновенно открестился от своих опрометчивых слов и перевёл их в шутку, – на дождливые дни моё заявление не распространяется. Вагнер суеверно опасался накликать неизбежное.

ТРАУРНАЯ ГОНДОЛА

Маэстро вовсе не собирался покидать этот свет, но и вернувшееся к нему после концерта в честь Козимы состояние внутренней молодости, увы, не продлилось долго. Стоило ему закончить по следам этого вечера эссе, посвящённое произведениям юности, к композитору вновь вернулись сердечные приступы, усталость и постоянное желание отдохнуть. Вагнеры встретили Рождество по-семейному тихо и уютно, а первый день 1883 года провели вместе со своими венецианскими друзьями, восхищаясь музыкальным спектаклем из произведений Листа, который поставили дети под аккомпанемент Хумпердинка.

Любой, кто видел Рихарда в эти дни, – неспешно прогуливавшегося под руку с Козимой по тихим улочкам, поедающего вместе с детьми сладости в кафе Лавена, или показывающего им венецианский карнавал с фейерверками, либо ворчащего на «папашу Листа» за то, что он вновь ведёт в Палаццо Вендрамин неиссякаемую толпу поклонников, – не мог не отметить, насколько тяжело ему даются веселье и развлечения.

Но, скрытый от посторонних глаз в уютной семейной атмосфере своего венецианского жилища, жизнелюбивый Вагнер всегда находил повод для веселья. Продолжающий навещать их каждый день Жуковский подыгрывал своему другу, предлагая в качестве повода то день своего рождения, то день рождения своего отца, то сначала намечающийся, а затем отменившийся отъезд художника из Венеции. Рихард даже начал договариваться с владельцем Палаццо Вендрамин о том, чтобы снять для друга отдельную студию, в дополнение к их семнадцати комнатам. Каждый вечер семья музицировала, и даже когда Лист раздражал Вагнера своим исполнением симфоний Бетховена, Маэстро всё равно пританцовывал под музыку на потеху всей семье.

После Нового года уехал Хумпердинк, а в середине января Лист должен был возвращаться к своим студентам в Будапешт, а оттуда опять на гастроли по всему миру, к своей публике. Они оставляли Вагнера-композитора наедине с самим собой. Особо тяжело далось Рихарду прощание с тестем: долго обнимая его на причале Палаццо, он искренне загрустил, ведь с кем ему теперь, без этой глыбы, спорить до хрипоты о будущем музыки? Несмотря на все ссоры и размолвки, на своеобразное отношение к современной музыке талантливого тестя, Вагнер любил «папашу Листа» и желал, чтобы он остался с ними.

Рихард предпочитал не общаться с венецианскими композиторами и музыкантами, лишь раз помог местному дирижёру расставить акценты при исполнении Вступления и Смерти Изольды, но категорически отверг идею привезти в Венецию из Байройта свою постановку «Кольца Нибелунга». Они с Козимой вообще избегали музыкальной жизни Венеции, предпочитая посещение драматических представлений оперным. Разве может музыкальная школа Венеции сравниться по своей мощи с ним самим; если бы вообще кто-то мог, то в прошлой жизни – только Бетховен, а в жизни этой – только тесть! Вагнер не мог описать словами, как не хватало ему Листа, хоть и уехал он совсем недавно. Тоскуя, бывший всю жизнь собачником, он даже подобрал на улице и принёс в Палаццо Вендрамин бездомного котёнка.

Через несколько недель тоска и скука улетучились с приездом в Венецию дирижера Германа Леви, с которым Вагнер должен был обсуждать планы фестиваля в Байройте на этот год. Того самого еврея Леви, которого он категорически отказывался принять в качестве дирижёра «Парсифаля», заставлял креститься перед премьерой, и у которого отобрал дирижёрскую палочку, чтобы самому руководить третьим актом на последнем премьерном спектакле. Как показала жизнь, Леви был не только лучшим баварским дирижёром, но и лучшим вагнеровским дирижёром своего времени. Рихард и Козима приняли его очень радушно и гостеприимно.

Леви провёл с Вагнерами больше недели, каждый день он приезжал в Палаццо Вендрамин рано утром, а уезжал поздно вечером, он обедал и ужинал с Вагнерами, катался с ними на гондоле и прогуливался по Венеции, они вместе посетили закрытие карнавала. Рихард, правда, не смог отказать себе в удовольствии каждый день показывать своему коллеге разные церкви, но Леви на такие мелочи уже не обижался, ведь он впервые почувствовал, насколько Рихард Вагнер ценил его дирижёрский и управленческий талант. Провожая Леви на поезд 12 февраля, Рихард испытывал огромное удовлетворение от тщательной проработки планов спектаклей, теперь перед ним самим и перед его байройтским фестивалем поистине открывались новые горизонты!

Попрощавшись с Леви, Вагнер отвёз дочку Еву на гондоле в своё любимое кафе Лавена и угостил её шоколадом, а вернувшись, музицировал для семьи, несколько раз исполнив на рояле мотив дочерей Рейна из своей оперы «Золото Рейна». В тот вечер Павел Жуковский сделал два карандашных наброска Рихарда за роялем и за книгой. Конечно, им было очень далеко до его картины «Святое семейство», где Павел изобразил Зигфрида в виде Христа, а дочерей Вагнеров в виде ангелов, но Козиме рисунки понравились. Она сразу же подписала их «Р. играет» и «Р. читает» и забрала к себе в альбом. Перед сном Рихард нежно признался Козиме в любви.

На следующий день, 13 февраля, прямо с утра всё пошло не так. Сильный ветер с грозами за окном не предвещали ничего хорошего. Рихард Вагнер сказал камердинеру, что соберётся к завтраку сам, без его помощи, что было для него не свойственно. В этот день у него была запланирована встреча с русским художником Василием Алексеевичем Волковым, и Вагнер опасался, как бы ненастная погода не нарушила его планы.

За завтраком обычно милая и полная любезности Козима была мрачнее тучи. Она прочла пришедшую телеграмму, в которой женщина по имени Кэрри Прингл просила Вагнера о встрече в Венеции. Жена жёстко вопросила Рихарда, не та ли это Прингл, о которой ходили слухи, что, мол, она пользовалась особым расположением её мужа в Байройте? Напрасно Рихард пытался оправдаться. Да, он знает эту девушку, она исполняла роль одной из дев-цветов волшебного сада Клингзора в «Парсифале». Да, он сам утвердил её на роль. Нет, он не питает никаких чувств к Кэрри Прингл; единственная женщина, которую он любит – это его жена, сидящая напротив него.

Рихард знал, что спорить с Козимой, доведшей себя до ярости своей собственной ревностью, в порывах её любовного безумия бесполезно. До него ведь тоже доходили слухи, как в приступе ревности Козима подстроила инцидент на репетиции «Парсифаля» в Байройте: Кэрри Прингл столкнули в люк на сцене, и она получила травмы. Да, он очень любит женщин и обращает внимание на молоденьких барышень даже в преклонном возрасте, но это ни на йоту не уменьшает глубину его чувств к Козиме, разве она не поняла этого во время недавнего концерта в театре Ла Фениче? Продолжать разговор не имело смысла, и Рихард удалился в кабинет работать.

Сегодня он планировал закончить своё эссе «О женском начале в человеке», но никак не мог сосредоточиться на тексте, все мысли его были заняты утренним разговором с Козимой. Прошло время, но Рихард так и не успокоился, к тому же, сердце заныло с новой силой. Наверное, он не присоединится к семейному обеду, а попросит принести ему в кабинет суп и закажет на четыре часа пополудни гондолу, если и не поедет к русскому художнику, то просто помокнет под дождём на Гранд Канале. Из гостиной раздавались звуки рояля. «Похвала слезам» Шуберта в транскрипции Листа. Но кто исполняет эту мелодию, неужели Козима, она же много лет не садилась за рояль?

Внезапно Рихард почувствовал сильную боль, он схватился за сердце и положил голову на письменный стол. Немедленно позовите мою жену и доктора! – успел прокричать Вагнер. Через какое-то время он в забытьи почувствовал, как его ласково обнимает и гладит по голове любимая Козима. Из внутреннего кармана выпали на пол и остановились часы – её подарок, стрелки на циферблате показывали половину четвёртого пополудни. Мои часы, – еле пробормотал Вагнер…

На слетевшем с письменного стола листе бумаги уже высохли чернила последней фразы его неоконченного эссе: «любовь – трагизм», а где-то вдали от города лагун, в огромном тёмном туннеле, с ярким, притягивающим светом в конце, на всю мощь звучала музыка, – миллионы ангелов играли на арфах. «Добавьте труб! Добавьте тромбонов! Ещё бодрее! Ещё живее! Ещё немного бодрее!», – Маэстро раздавал указания своему новому, пока еще не привычному для него, не до конца слаженному оркестру.

***

Ференц Лист отдыхал в своей квартире в Академии Музыки в Пеште. Со дня смерти Рихарда Вагнера прошло две недели. Козима, закрывшаяся в своём горе от всего мира, включая отца, просила его не приезжать на похороны, и он не смог проводить зятя в последний путь. Горничная принесла письмо от Павла Жуковского, в котором верный друг описывал Листу происходившее в Палаццо Вендрамин после кончины Вагнера.

Осознав, что Рихарда больше нет, Козима бросилась на кровать, куда перенесли тело её мужа. Она обняла его, и пролежала так в забытьи, не проронив ни слова, двадцать пять часов. Доктор, пришедший через день бальзамировать тело Вагнера, сказал: «я не знал этих людей, но я никогда не видел женщины, так сильно любящей своего мужа!». Король приказал никому не прикасаться к телу Вагнера и привезти его в Байройт. После того, как семья и Павел Жуковский простились с Рихардом, Козима запретила пускать кого-либо в Палаццо Вендрамин и отказалась от траурных церемоний в Венеции. Перед тем как гроб с телом Вагнера закрыли, Козима обрезала свои длинные русые волосы и положила их на грудь Рихарда.

Утерев слезу, Лист сел за рояль, но не стал играть свою «Траурную гондолу», эта миниатюра была создана под влиянием его созерцания венецианских траурных процессий, но не собственных переживаний. Он напишет ещё одну, специально в память о Вагнере, а сейчас он сыграет свою транскрипцию «Шествия богов в Валгаллу» из вагнеровского «Золота Рейна». Перед заплаканными глазами Листа промелькнули два счастливых месяца, проведённые с дочерью и зятем в Венеции, и в памяти чётко всплыл вечерний разговор в гостиной Палаццо Вендрамин. Тогда Рихард положил ему руку на плечо и искренне сказал: «Как хорошо было бы, если бы ты остался у нас. Если бы ты остался у нас навсегда».

Он представил себе прощание семьи с Вагнером в Венеции, и слёзы вновь полились из глаз, но они не мешали, даже не пальцам рук, душе подчинять своему страданию клавиши старинного рояля. Под величественную музыку восходящие по небесной радуге в Валгаллу боги обращали в вечность последний вздох своего создателя. А на земле, сопровождаемая звуком колоколов, шумом Гранд Канала и криком чаек, траурная гондола увозила великого Маэстро в его последний путь, домой в Байройт.

2020 г.

Примечания:

(1) Чистая прибыль от шестнадцати представлений «Парсифаля» составила в современных деньгах примерно два миллиона ЕВРО

(2) В томлении (немецкий)

(3) По этой причине среди вагнерианцев всего мира сложилась традиция не аплодировать после первого акта «Парсифаля», несмотря на то, что Рихард Вагнер сильно расстроился, когда после его заявления он не услышал аплодисментов по завершении исполнения второго и третьего актов оперы; он ещё раз вышел к публике и попросил её, хотя и умерить пыл, но не сдерживать эмоции, и они последовали незамедлительно. Говорят, что Маэстро промолвил: «К чёрту условности, я обожаю аплодисменты!».

(4) Пожелание Вагнера было исполнено: в течение 30 лет после его смерти «Парсифаль» исполнялся, за некоторыми исключениями (специальное исполнение для короля и концертное исполнение в США), только в вагнеровском театре в Байройте

(5)Эта миниатюра была найдена уже после смерти Вагнера, она часто именуется как Элегия ля-бемоль мажор для фортепиано

(6) Феликс Мендельсон умер в 1847 году, за 35 лет до описываемых событий

https://proza.ru/2020/06/02/1814

Великолепно!

Очень субъективно, но может ли мифология быть объективной? :) Подробнее напишу позже.