Рихард Вагнер

VII

На этот раз “самоутверждению” отведена целая драма “Зигфрид”, равно как и трагедии этого “самоутверждения”, и вместе последней стадии всей мировой трагедии тоже целая драма – “Гибель богов”.

Вагнер затратил громадный первый акт целиком, чтобы изобразить величие и силу своего нового героя – Зигфрида. И то это еще не подвиги, а только подготовка к ним. В первой сцене, изображающей “скалистую пещеру в лесу”, фигурирует Миме, бывший подневольный Альбериха, теперь тоже мечтающий о приобретении Кольца и власти над миром. У него некогда приютилась Зиглинда, умершая при родах. Оставшегося на его руках Зигфрида он воспитывает с целью использовать для борьбы с Фафнером, великаном, теперь чудовищным змеем, лежащим на полученных им у Вотана богатствах. Зигфрид питает одно лишь презрение к Миме, несмотря на все старания хитрого урода-горбуна. В конце концов, он выведывает у него, кто была его мать, и заставляет его сковать ему оставленные Зиглиндой осколки меча Нотунга.

Как я счастлив, что свободен,
я не связан ничем!
Отцом ты не был мне,
я вдали найду свой дом;
мой кров тебя не крыл,
твой очаг мне вовсе чужд!
Я, как рыбка на свободе,
я, как зяблик беззаботный,–
прочь уплыву, вдаль улечу,–
через лес унесусь я, словно вихрь,–
ты, Миме, не встретишь меня!

Зигфрид весь – буря, порыв, мощь и сила. Он – “в диком лесном одеянии”, он – в дружбе со зверями. Он в куски разбивает мечи, которые с громадным трудом кует ему Миме. Он не знает никаких законов и норм; он – светлое и стихийное дитя природы. Он весь – как сталь, он – сила и бодрость, героизм и свобода.

Во второй сцене появляется Странник (Вотан). “Он в длинном темно-синем плаще; в виде посоха он держит копье. На голове у него – широкополая круглая шляпа с низко надвинутым на недостающий глаз полем”. Миме неохотно встречает его, узнавая из задаваемых им загадок ему, что он – Вотан. Вотан говорит ему о том, как Альберих замыслил завладеть миром, как золото и кольцо попали к Фафнеру, который, став змеем, ныне хранит клад, лежа на нем, как боги живут в Вальгалле и Вотан при помощи копья правит миром.

Из святой ветви Ясеня мира
создал Вотан копье;
сохнет ствол,– древка мощь не прейдет!
Копьем могучим бог держит весь мир.
Руны святых договоров веры
врезал он в древко сам.
Над миром власть примет тот,
кто возьмет жезл, что Вотан сжал в руке.
Пред ним склонился Нибелунгов род;
ему великаны дань принесли.
Всех покорил себе властно
копья могучий царь!

Все это хорошо и давно знакомые нам мысли и концепции. С другой стороны, Вотан предсказывает Миме его близкую гибель, ибо он – трус:

Знай, змея храбрый противник,
знай, погибший гном:
тот лишь, кто страху
вовсе чужд,–
Нотунг вновь скует!

И далее:

Итак, мудрец, шкуру спасай:
ее дарю я тому,
кто не знает, что значит страх!

В третьей сцене Зигфрид сам кует себе меч из осколков, завещанных матерью. Вагнер не пожалел здесь ни музыкальных, ни драматических средств для изображения юного богатыря. Смешон и жалок перед ним Миме. Вот эта дикая воля стихии-богатыря, кующего себе гигантский меч:

Нотунг! Нотунг! Доблестный меч!
Зачем же ты разбился? –
В песок растер я
твой острый блеск,–
плавильник топит опилки.
Хо-хо! Хо-хо! Хо-хей!
Хо-хей! Хо-хо!
Мех, дыши! Жар раскаляй!–

В дикой чаще ясень рос,
его я в лесу свалил.
И сжег я в уголь дерева ствол,–
в огне вот груда лежит.
Xo-xo! Xo-xo! Хо-хей!
Хо-хей! Xo-xo!
Мех, дыши! Жар раскаляй! –

Как славно угли горят и жгут,
как ярок красный жар!
Вот прыгают искры, брызжут кругом!
Хо-хей, хо-хо, хо-хей!
Опилки мои текут!
Хо-хо! Хо-хо! Хо-хей!
Хо-хей! Хо-хо!
Мех, дыши!
Жар раскаляй!

Жалок и смешон тут Миме, карикатура героя, замышлявший навести на Зигфрида страх перед змеем. Ему остается только коварство и преступленье, и он варит отраву для Зигфрида, уже воображая себя властелином мира. Горбатый и отвратительный, урод по телу и душе, он уже весь во власти своей дикой мечты:

Перстенек золотой, что брат мой сковал,–
тот перстенек, таящий властную мощь,
кружок блестящий, господства знак,–
мне, мне он достался, я взял его!
Альберих сам, мой гордый брат,
рабом дрожащим будет моим;
спущусь я царем в темные шахты,–
меня признает весь народ.
И презреннейший гном как будет почтен! –
К золотым струям жмутся бог и герой!
Мой гнев внушает трепет и дрожь,
к моим ногам все падает ниц!

Второй акт содержит ряд основных моментов самоутверждения героя. В первой сцене Вотан подтверждает злому Альбериху, что ни он, Вотан, не добивается Кольца, ни юный герой о нем ничего еще не знает, так что единственным соперником Альбериха является Миме. Сцена эта важна покорностью Вотана перед Судьбой. Теперь он уже понял:

Все идет своим путем,–
судьбы ты не изменишь.

И победы героя уже не вернут ему веры в себя; его ждет все равно гибель. Во второй сцене Миме приводит Зигфрида с целью вызвать в нем “страх”, вернее, чтобы в пылу подвигов надежнее напоить его ядом. Зигфрид без труда убивает змея Фафнера, причем последний, умирая, предупреждает его о грозящей опасности. Интересна в конце мистически-мифологическая деталь подготовки героя к дальнейшим подвигам. Слизывая с руки кровь, капавшую на нее после того, как он вынул меч из груди змея, он вдруг получает тайное знание и способность понимать лесных птиц.

Как пламя, жгуча кровь!
Может ли быть?
Ведь птички со мной говорят!..
Змея ли кровь
открыла мой слух?
Та птичка снова здесь,–
чу! Что поет она?

Герой приобщается к тайнам земли. Вкусивши крови змея, т. е. приобщившись к земной тяжести и мощи, к тайне всего плотного и плотского, материального, биологического, вкусивши гущи инстинкта и темной животной утробы, Зигфрид делается знающим. С ним говорит весь лес и природа. Лесные птицы говорят ему о тайнах бытия и о его героическом назначении. “Waldweben” Вагнера это – славословие эротическому инстинкту, зуд и щекотание надвигающейся тайны сладкого и страшного, видение сквозь божественно-плотское одержание, мучительно-сладкое прозрение сквозь муть и Хаос животных экстазов. “Голос лесной птички” открывает ему его будущие подвиги, и отныне он всецело на лоне ликующей, свободной, экстатической божественной природы. Вот первое предуведомление:

Гей! Зигфрид властителем золота стал!
О, если б в пещере нашел он клад!
В шлеме волшебном он мог бы
блаженно творить чудеса;
но если кольцо изберет он,
то будет всем миром владеть!

Спуском Зигфрида в пещеру и кончается сцена. В третьей сцене – после смешной перебранки маленьких и злых созданий, Альбериха и Миме,– появляется Зигфрид, который, ведомый все тем же таинственным голосом птички, убивает наконец Миме, пришедшего было к нему со своим питьем. Теперь остается ему последний подвиг. О нем он тоже слышит зов все той же птицы:

Гей! Зигфрид убил уж лихого врага!
Он друга найдет в чудесной жене,
что спит на горной скале!
Пламя вершину хранит!
Пройди сквозь огонь, деву буди,–
Брингильда будет твоя!

Уже тут Зигфрида начинает наполнять экстаз и восторг:

О, нежный вздох! Сладкая песнь!
Как жжет она истомой мне грудь!
Огнем чудесным дух мой горит!–
Что в сердце и кровь мне вдруг проникло?
Что это, что? – Скажи!

И он слышит свою новую тайну и свое последнее героическое восполнение:

Голос любви, сладкие слезы:
дивная больв песне моей!
Кто любит, поймет мой призыв!

Так рождается герой – последняя мечта и надежда, которую, скрывая от себя и обманывая себя, продолжает питать Вотан. В первой сцене третьего акта явившаяся Эрда мало утешает Вотана. Тут-то и вскрывается глубочайшая тайна мира и вместе разгадка его трагедии. Вотану все хочется узнать, “как у прялки сдержать колесо”, как задержать веления Судьбы. Но один ответ возможен на основании этой сцены. Сама Бездна есть противоречие, само Первоединое исходит в самопротиворечии, которое и есть его жизнь. Результатом этого самопротиворечия и является мир, пестрый мир с его богами и людьми, с его радостями и горем, с его бесплодными надеждами и устремлениями, с его безысходной трагедией и бесцельностью. Эрда отвечает на зов Вотана:

Я слышу песнь... Зов чарует властно...
От вещих грез проснулся мой дух:
кто сон встревожил мой?

Это значит, что сама Бездна вожделеет к оформлению, как равно после самопорождения так же вожделеет к самоуничтожению. Вернее, мир, люди и боги, все бытие и его жизнь и есть не что иное, как вечное самопорождение и самопожирание Бездны без цели и смысла. И далее Эрда говорит о том же:

Мужей деянья
туманят мысль мою...

И вместо себя она велит Вотану спросить не кого иного, как Брингильду:

Всезнающий дух пленен властителем был...
И дочь – радость родила я богу:
героев сонм набирать он велел ей.
Дочь Валы,– она мудра.
Оставь меня – совет подаст тебе
Эрды и Вотана дочь!

Это значит, что назначение Вотана – остаться самим собой до конца. Он пожелал отъединиться от Бездны, стремясь сохранить полноту ее бытия. Пусть же теперь для решения вопроса о том, “как у прялки (судьбы) сдержать колесо”, обратится к Брингильде, т. е. пусть даст полную волю своему индивидуально оформленному героизму. Это и будет кратчайшим путем “избежания” Судьбы. В высшем смысле это значит, что Бездна, вожделевшая такими оформлениями, как Вотан в лице творческой, т. е., наиболее индивидуально оформленной, его стихии, должна прийти и к свершению своей диалектики противоречий, т. е. к самопожиранию. Вот эта диалектика Первоединого в двух словах:

Э р д а.
Зачем ты, дикий упрямец,
нарушил всезнанья сон?

В о т а н.
Сама ты – уже не та!
Всезнанье Валы иссякает.
Погаснет оно моею волей!

Сам Вотан решил стать индивидуальностью; это значит, что Первоединое само вожделеет такими оформлениями, как Вотан. Но и умереть он решил сам, предоставляя жизнь Зигфриду; это значит, что Первоединое, вечно творя, в судорогах противоречия умерщвляет себя самое по своей собственной воле: рождает, чтобы пожрать, и надеется на героя, т. е. на спасение, зная гибель всего и зная, что все само же поглотит. Эта антиномия прекрасно дана в последнем (в этой сцене) монологе Вотана. Но вторая сцена – встреча Зигфрида со странником – Вотаном – последнее напряжение этой антиномии. Здесь, около утеса, окруженного огнем, где спит Брингильда, встречаются тезис и антитезис антиномии – копье Вотана, смысл и закон оформленного мира, и меч Зигфрида – смысл и орудие экстатического самоутверждения отъединенной индивидуальности. Вотан – угрюм и величествен; Зигфрид – наивен, своеволен, стихиен и безразличен ко всему, кроме себя. У Вотана – страх перед подвигом Зигфрида. Он ему слабо противопоставляет свой “гнев”, т. е. копье, механизм, удушивший когда-то свободу и жизнь Зигмунда. Он говорит Зигфриду:

Знай ты меня, мой герой,–
мне брани ты б не кидал...
Сердце мое ты терзаешь так больно...
Но если мил мне твой светлый род,–
все же страшит его пылкий мой гнев! –
О, мой любимец! Всепрекрасный!
Бойся вызвать мой гнев:
он погубит тебя и, меня!

Конечно, наивному и дикому Зигфриду все это кажется пустяками. Сам Вотан ведь создал его “незнающим”, “свободным от договоров”. Не трогают, а, наоборот, озлобляют Зигфрида и такие слова Вотана:

Тот, кто от сна невесту разбудит,–
власть мою уничтожит,

И вот, последнее напряжение антиномии и вместе – катастрофический переход ее в полное самоутверждение героя. А именно, Вотану, как раз и замыслившему героя более сильного, чем его копье, остается протянуть это копье навстречу мечу Зигфрида. Он говорит:

Пламя не страшно тебе,–
так путь твой копье преградит!
Еще в руке всю власть держу:
об это копье твой меч уж был разбит!
Разбейся он еще раз о вечный жезл!

И Вотан простирает копье перед собой. Антиномия поставлена. Зигфрид, извлекая меч, высказывает эту антиномию:

Так отец мой пал жертвой твоей?
Мщенью навстречу ты вышел сам!
Злобу копья сломи, мой мстительный меч!

И тут разрешает эту антиномию. “Одним ударом он разрубает надвое копье странника: из его обломков вылетает молния, ударяясь в вершину утеса; с этого момента сияние на горе, дотоле слабое, начинает пылать огненными языками все ярче и ярче. Удар молнии сопровождается сильным громом, быстро утихающим. Обломки копья катятся к ногам странника. Он спокойно подбирает их”. Так свершается великое чудо. Нашелся герой, преодолевший пространство и время и экстазом творческой мощи сломивший механизм “принципа индивидуации” и “закона основания”! Вотан при звуках “мотива Эрды и гибели богов” исчезает со словами: “Иди! Я должен исчезнуть!” (в подлиннике: “Zieh' hih! Ich kann dich nicht halten!”).

И в третьей сцене – пробуждение Брингильды. Брингильда – спящее желание и сонная воля Вотана. Что значит спящая и сонная? Это значит, что Вотан держит себя и мир механистическим отъединением от Первоединого и взаимным разъединением этих отъединенностей. В таком положении он только и может предвидеть свою погибель. Но как только загорается огонь подлинного творчества и экстаза,– Вотан, да и все живое забывает “договоры”. Помнить “договоры” – значит не действовать, значит быть механизмом. А действовать – значит быть безумным и “свободным от договоров”, быть Хаосом и страстью, как и само Первоединое. Зигфрид проходит Огонь. Само-то копье Вотана держалось только Огнем, или, вернее, копье – один из бесконечных капризов противоречивой стихии Огня, пожелавшего вдруг оформиться в механистическую индивидуальность. Вот почему когда копье было разбито, то из него вышел опять-таки Огонь, соединившись с тем, который окружал Брингильду. Зигфрид будит Брингильду. Но для этого надо преодолеть Огонь, т. е. надо стать самому Огнем. Им и становится Зигфрид;

Пламень волшебный сердце мне жжет,
трепетный жар мысли туманит:
в глазах все ходит кругом!..

И немного далее:

Сквозь жгучее пламя шел я к тебе
и тела броней себе не прикрыл:
и вот огонь мне в сердце проник...
Цветущий пыл бушует в крови,–
я весь загорелся пламенем жадным:
тот жар, что твой утес окружал,
пылает в моей груди!

Брингильда, просыпаясь, сначала еще таит и сонность, т. е. неспособность творить, и, следовательно, знание о будущей гибели. Это – сам Вотан, воля которого, усыпленная механизмом и зная свою отъединенность, страшится действовать. Брингильда говорит Зигфриду:

Ты будешь мудр знаньем моим,
но знанье мне дано –
только любовью!
О, Зигфрид, Зигфрид! Жизни весна!
Тебя всегда я любила!
Ведь только мне открылась Вотана греза,–
то светлое, что назвать я не смела,
что я постигла трепетом сердца,
за что я бога волю отвергла,
за что страдала, казнь понесла,–
не дерзая мыслить и лишь любя!
Да, в этой грезе,– о, если б ты понял! –
я только любила тебя!

И даже более того. Она еще не потеряла предвидения будущей гибели мира, и перед страстным героем, новым богом и новым миром она все еще помнит веление Судьбы:

Горестным мраком взор мой смущен...
Мой день темнеет, мой свет померк...
Ночь и туман! Из черных глубин
вьется и близится тайный страх...
Ужас дикий встает и растет!

Но – такова жизнь язычества! – после этих предчувствий она “в величайшем возбуждении” бросается к Зигфриду. “Мотив проклятия”, сопровождающий трагическое провидение Брингильды, еще и еще раз подчеркивает, что мир и бытие – прокляты, что Бездна и Хаос – проклятие бытия. Но воля Зигфрида побеждает знание Брингильды, и она делается именно тою, какой замыслил ее Вотан, желавший огнем своего творчества спасти мир. Вот замкнутая индивидуальность, преодолевшая земную форму, пространственно-временное оформление, начинает приобщаться Хаосу и приобретает его свойства, становясь клокочущей Бездной экстаза и вечного самопорождения.

Дивный покой бушует, как буря:
девственный свет страстно пылает,
разум небесный бросил меня,–
знанье изгнал любовный восторг!
Твоя ль теперь?
Зигфрид! Зигфрид! О, погляди!
Ты, мой взор увидав, еще не ослеп?
Ты, коснувшись меня, еще не сгорел?
Ведь вся кровь моя устремилась к тебе,–
ты слышишь ли, Зигфрид, этот огонь?
Разве не стало страшно тебе
пред дико-страстной женой?!

Но тут же и последний аккорд самоутверждения, которому посвящена вся драма “Зигфрид”. Вотан выбирает наконец в лице Зигфрида обручение с Бездной, подобно тому как раньше в лице Зигмунда предпочел копье и оформленный мир. В экстазе Зигфрида и Брингильды погибает и мир, и Вальгалла. Возвращение к Бездне, гибель мира, любовь и экстаз соединяются воедино. Таков новый герой. “Смеясь в дикой радости”, Брингильда выкрикивает:

О, юный герой! О, мальчик прекрасный!
Святых деяний чистый родник!
Я смеюсь нашей страсти!
Я смеюсь ослепленью!
В смехе дай нам погибнуть,
со смехом в Ничто уйти!
Умри, светлый Вальгаллы мир!
Пади во прах твой надменный зал!
Прощайте, блеск и краса богов!
Род бессмертных, блаженно почий!
Порвите, норны, священную нить!
Встань, заря заката богов!
Гибели ночь, на землю спустись!
Мне Зигфрида ныне светит звезда!
Он мой всегда, он мой навек,
в нем свет и жизнь,– Одно и Все:
страсти сияние, смерти восторг!

(В подлиннике:
Ein und All;
leuchtende Liebe,
lachender Todt.)

Через дикую волю и наслаждение инстинкта природы, через знание животных тайн божественной плоти при посредстве змеиной крови, через откровение голосов природного бытия и эротического восторга созерцания природы, через попрание и уничтожение слабейших, через творческий экстаз, выводящий за пределы пространственно-временных оформлений, через последнее напряжение любви и страсти и приобщение к Бездне и Первоединому, через узрение в любви и смерти – единства, в Бездне и Хаосе – вечной ночи противоречий, в любви, смерти, жизни и Хаосе – Ничто, Одного и Всего,– через все это родился новый, светлейший герой.

Какова его судьба? Неужели и он не спасет мира? Но тогда почему? Кто же вообще тогда может спасти? – На все эти вопросы отвечает последняя драма тетралогии – “Гибель богов”.